Особенно же подчинение арабской оккупационной власти произошло при голлисте Шираке, современном варианте Петена, сохранившем и укрепившем традиции де Голля в арабо-французском сотрудничестве, то есть коллаборационизме. Орлеанская дева, какова бы она ни была в действительности, все-таки боролась против иностранной английской оккупации и воплощает силу французского национализма, чтобы не сказать шовинизма. Де Голль, которого можно назвать парижским девственником, если иметь в виду военные успехи, ибо по этому принципу гора даже мышь не родила, наряду с Петеном воплощает оборотную сторону шовинизма, коллаборационизма, а Ширак это де Голль сегодня. Точнее, де Голль это некая смесь шовинистического коллаборационизма, так же как в садизме присутствует мазохизм, а в мазохизме садизм. Нынешний мэр Парижа месье Тюбери, бывший член голлистской партии, покинувший ее, один из того 15-процентного меньшинства, которые поддерживали во Франции евреев, а не погромщиков-арабов, участвовал в демонстрации французских евреев против погромов и против арабской политики Ширака. Он назван голлистами всевозможными дурными именами, будто бы он взяточник и Бог знает что. Такие провокации давно известны, тем более, если они исходят от Ширака, который, по последним сведениям, сам замешан в финансовых махинациях. Месье Тюбери назвал голлистскую партию последним братом северокорейской партии коммунистов. Я думаю, у голлистов гораздо больше братьев и они гораздо более имениты. Говорят, каждый народ имеет то правительство, которого он достоин. В тоталитарном государстве это отчасти так, потому что “народ безмолвствует” и влиять на правительство не может. Тем не менее в тоталитарном государстве народ все-таки партнер правительства, хотя бы потому что общество, хорошее или плохое, отсутствует. В демократическом государстве или, по крайней мере, в государстве просвещенной автократии народу отведена вовсе ничтожная роль раз в 4, 5 или 7 лет оглушенным пропагандой приходить голосовать. Иногда народ бастует, бушует, скандалит, вот и все. В демократическом или в просвещенном автократическом государстве партнер правительства не народ, а общество. Поэтому можно сказать, что каждое общество имеет то правительство, которого оно достойно, независимо от того, едино ли оно с правительством по тому или иному вопросу, да и вообще едино ли оно или не едино. Например, во Франции, правительство и общество, то есть газеты и прочая пропаганда, едины, едины проарабски. Впрочем, как и в Англии и вообще в Европе. Но Франция и тут законодательница мод. Ибо ныне Франция - коллаборатор и неспособна проводить самостоятельную политику. В России своя специфика. Там если общество разрешено, оно традиционно антиправительственно в зависимости от степени “бюрократической” разрешенности гласно, а еще в большей степени негласно, что по моде. Так было и во времена Пушкина, когда по вопросу о свободолюбивой Польше у Пушкина были политические разногласия с обществом, которое все было за Польшу, где погибают невинные и т.д. Смотри нынешние декларации по Чечне. Конечно, погибают, если идет жестокая война. Погибают и винные, и невинные, как в Чечне, как на Ближнем Востоке. Но как погибают, почему погибают, за что погибают? Кто истинно виноват, что погибают? Это прогрессивное общество, отцов демократии не интересует. Вникать в такие мелкие детали. Важно, что погибают, и надо прекратить. Нужен мир. Но как представляет себе этот мир французское общество в лице своих газет, я уже писал. Никакой демократической разноголосицы, а значит и никакой демократии. Односторонний проарабизм, приведший в самой Франции к погромам и поджогам еврейских синагог и домов. У России своя специфика. Как дома взрывают? Почерк единый и в Израиле, и в Америке, и во Франции, и в России и менталитет единый - проарабский, национал-исламистский. “Я думаю, сами чеченцы до такого бы не додумались и такого бы себе не позволили. Во времена Шамиля они отрезали головы русским солдатам, но в массовом порядке поджигать или взрывать дома с обычными жильцами это вряд ли. Они этого не делали. Это не чеченцы, это сами власти делали”. Так со всех сторон по моде в московском обществе и его бостонских и прочих филиалах. Обвинение страшное этой прогрессивной массовой болтовни. “При Сталине такого не было, чтобы правительство взрывало дома со своими гражданами. Это гораздо хуже, чем когда дома взрывают обычные террористы”. У правительства нет никаких доказательств про чеченцев, говорят прогрессисты. Не знаю, чеченцы ли сами взрывали, но почерк национал-исламистский. Нет доказательств? А у вас, прогрессисты, есть доказательства? Не болтовня, что кто-то где-то в Рязани видел, а доказательства. Есть, так несите в ООН доказательства против страшного российского правительства, кровопийцы, провокатора, взрывающего дома в Москве, Волгодонске, за год до того взорвавшего дом с пограничниками в дагестанском городе Каспийске и к тому же с провокационной целью организовавшего кровавое вторжение чеченских и арабских ваххабитов в Дагестан. Есть доказательства - несите, а нет доказательств, так благодарите правительство, либерализм которого пощадил вас за такую страшную клевету, не посадил вас в тюрьму или в лучшем случае не обложил большими штрафами, как случилось бы в так называемых демократических странах с болтунами и газетчиками. Опубликовала бы “Нью-Йорк тайме” без доказательств, что ФБР организовало взрывы в Нью-Йорке? Где бы они были, те газетчики? “Террористы - те, кто берут на себя ответственность”, — говорят прогрессисты. Какая глупость! Какая младенческая наивная болтовня. Они берут ответственность или не берут ответственности в зависимости от своих потребностей, потребностей террористического запугивания. Во Франции о взрывах объявляли в подметных письмах. Тут же и так ясно обычным людям без интеллектуальных извращений. Кстати, такие заявления прогрессистов еще более антинародны чем антиправительственны. Правительство - кровавый провокатор, убивает свой народ, а народ наивно верит, как Иванушки-дурачки, и в результате таких взрывов рейтинг президента растет. Вы, нынешние прогрессисты интеллектуалы, еще дальше от народа, чем декабристы, о которых так сказал Ленин. Безответственные болтуны-журналисты на Западе тоже повторяют бездоказательные версии о провокациях правительства. Но правительственные учреждения типа американского ФБР, израильского Мосада, немецкого Нахрихтен Динст (служба информации) не сомневаются, чьих рук дело - взрывы домов в России. Не знаю, какова позиция, занимаемая французской... Французская вишистская полиция в прошлом коллаборировала с террористическим гестапо. Может, нынешняя при нынешнем французском президенте-коллабораторе тоже коллаборирует с нынешними террористами согласно общей тенденции. Об иных демократических параметрах не скажу, но, если говорить по поводу взрывов домов, то здесь российский прогрессивный истеблишмент уже достиг французской интеллектуальной элиты, ее антидемократического одноголосья. Может быть, от того, что российское общество издавна франкофильское. Одним из таких франкоманов был Александр Иванович Герцен, которого называют первым русским диссидентом и первым русским социалистом. Выехав после российской тюрьмы, политического надзора и ссылки, он прежде всего устремился во Францию, где свобода, равенство и братство. Это было 150 лет тому назад, когда арабо-израильского конфликта не существовало, поскольку Израиля не существовало. Но Франция существовала со всеми своими абсурдами, со всеми своими атрибутами. И Париж существовал, хотя и без Эйфелевой башни, но со своими Тартюфами, Парфаньяками, Дюруа и прочими, уцененные варианты которых мы ныне наблюдаем в Елисейском дворце, в редакциях французских газет и в обществе. Даже с теми же запахами, которые описывал Стендаль. “На улицах Парижа ужасно воняет вареной капустой”, - писал Стендаль. Этот нутряной запах французского мещанина, может, ныне на французских улицах физически не существует, но морально он существует. Его нельзя заглушить лучшими французскими духами. Думаю, что французская политика, если к ней приглядеться и принюхаться, пропитана запахом вареной капусты. При этом Елисейский дворец не отличишь от комнаты консьержки. В Елисейском дворце я побывал при Франсуа Миттеране. Пахнет в обеденном зале изысканными соусами. Жаль, что то, что под этими соусами подается, ныне во французской политике пропадает. Впрочем, я нахожу, что ныне и утонченный соус борделез... исчез. Подают под грубыми соусами наподобие чесночных, которые тоже во французской кухне имеются. Нынешний президент Франции, похоже, большой любитель таких грубых чесночных соусов. Но вернусь к Герцену, то есть на 150 лет назад: “Не могу выразить тяжелого болезненного чувства, которое овладело мной, когда я несколько присмотрелся к миру, окружающему меня. Мы привыкли со словом “Париж” сопрягать воспоминания великих событий, движения великих масс, воспоминания колоссальной борьбы за мысли, за права, за человеческое достоинство. Борьбы, продолжающейся после площади то на поле битвы, то на парламентском поприще. Имя “Париж” тесно связано с всеми лучшими упованиями современного человека. Я в него въехал с трепетом сердца, как некогда въезжал в Иерусалим, в Рим. И что ж я нашел? Я был удивлен, огорчен, я был испуган, видя, что Париж представляет край нравственного растления, душевной усталости, пустоты, мелкости, со вершенного безучастия ко всему входящему и выходящему из мелкого круга пошлых ежедневных вопросов. У французов среднего состояния встречаю, кроме исключения, какое-то образованное невежество, вид образования при совершенном отсутствии его. Этот вид обманывает сначала, но вскоре начинаешь разглядывать невероятную узость понятий. Их ум так неприхотлив и так скоро удовлетворяет, что французу достаточно десятка два мыслей, сентенций Вольтера или Шатобриана, Ламартина или Тьера или тех и других вместе, чтобы довольствоваться ими и подпольно учредить нравственный быт свой лет на 40. У французов нет потребности идти дальше, идти вглубь. Никакой смелости мысли, никакой истинной инициативы. Они достигают большой ловкости навыков, они люмпенеры по преимуществу, они умны и ловки в своем известном круге, за пределами его они пошлы и глупы. Дайте французу галун на шляпу, и он сделается притеснителем, начнет теснить простого человека, то есть человека без галуна. Он потребует уважения перед властью. Французы любят террор, оттого они так легко переносят осадные положения. Свобода мысли, свобода слова у французов, скорее, благородный каприз, а не истинная потребность. Я также мало отвечаю за свободу книгопечатания, если владеют властью демократы, как теперь. И т.д.” Так писал Герцен 150 лет назад. Я готов подписаться под этими словами не только потому, что по-пушкински следовать за мыслями великого человека есть занятие самое интересное. Я был влюблен в Париж, как в женщину. Не то, чтобы в Триумфальную арку, Эйфелеву башню или в Елисейские поля, не в королевский, не в наполеоновский, не в президентский Париж. Итальянский бульвар, здание Лионского кредита, дом с мансардой, маленькие гостиницы Кортье де Летан Латинского квартала на пересечении Сен Жермен и Сен Мишель, Париж Луи Бонопарта, короля-неудачника, маленького Наполеона, сделавшего для французов, для Парижа больше, чем почитаемый Наполеон большой. Такова людская благодарность, и тут французы не исключение и даже не законодатели моды. Париж Наполеона большого развеялся за некоторым исключением и существует лишь в школьных учебниках, а Париж Наполеона маленького, ничтожного стоит и красуется построенный, к слову сказать, при активном участии префекта Парижа, эльзасского крещеного еврея Османа, в честь которого назван Османовский бульвар. Другой крещеный еврей первый генерал-губернатор Петербурга и первый полицмейстер Петербурга Довиер... принимал активное участие в строительстве Петербурга, хоть бульвара в честь него в Петербурге нет. Евреи умеют строить и любить чужое. Строить свое они разучились за два тысячелетия, о чем свидетельствует недолгая, правда, история еврейского государства. Разучились за долгую свою патологическую историю. Научиться этому непросто, нескоро можно. Француз умеет любить свое отечество, этого у него не отнимешь. То дурное, что увидел острый свежий глаз Герцена, конечно же, было известно самим французам. По крайней мере, мысля сейчас, для того не надо было жить во Франции или ехать во Францию. Достаточно пройти несколько шагов к книжному шкафу и взять в руки не только Мольера или Бальзака, но даже романтика Гюго. Однако рядом с французской классикой стоит в том же шкафу и русская классика, познавшая Россию до самых ее дурных корней, может, еще больше чем французская классика. Ни один француз, даже умница Стендаль, не скажет по-пушкински: “Черт дернул меня родиться во Франции с умом и талантом!” Француз умел любить свое отечество вопреки всему. Что может быть тягостней, чем не любить свое отечество? Это еще тягостней, чем не любить себя. Тут хоть остается выход в самоубийстве. Данте не любил свое отечество, но тогда отечеством считался город, а не страна. В любимой Равенне была та же Италия, что и в нелюбимой Флоренции. Но разве мог Герцен, высланный из Петербурга, полюбить Вятку - место своей ссылки? А мог ли Пушкин полюбить Михайловское - место своей ссылки? Ему было достаточно скучно и грустно, так как он мечтал полюбить Париж, сердце Европы. Пушкин был, как почти все русское общество, франкофил. Есть какая-то мистическая закономерность, что он был убит французом Дантесом. Директор царскосельского лицея, где учился Пушкин, И. А. Энгельгардт дал 17-летнему выпускнику крайне отрицательную характеристику. Не буду останавливаться на всей характеристике, отмечу, что среди прочих отрицательных качеств пе дант Энгельгардт отметил, что у Пушкина совершенно поверхностный французский ум. Да, Пушкин был француз, у него и кличка была “француз”. Я думаю, что приехав в Париж, Пушкин с его острым критическим умом еще сильнее был бы “убит” Парижем, чем Герцен. Потому что, оказывается, даже там плохо, где нас нет. А нас, российских подданных, мыслящих рабов деспотической России, прошлой и современной, прежде всего не было в Париже. Прежде всего мы туда стремились. Стремились также и потому, что не только Россия была франкофильской, но и Франция из всех европейских стран была наиболее русофильской. И даже поход Наполеона со своим остервенением народа против Франции не мог этой тяге помешать. Так было в прошлом. Однако, с тех пор произошли коренные перемены в характере Франции, в характере России, в характере французов и в характере русских. Так, к сожалению, бывает. Дурные качества остались, а хорошие пошли на убыль. “Их, французов, спасает от продолжительного рабства их подвижная натура. Этот творческий легкомысленный характер, политический гамен, политическое мальчишество, политическое проказничество французов, полное отваги и благородства, долго нравилось Европе”, - пишет Герцен. Действительно, особенно это нравилось мыслящей России, стремившейся тому подражать. Это было видно в пушкинском мушкетерском дворянском характере, чем-то напоминающим характер и даже жизнь Сирано де Бержерака, благородного повесы и отважного поэта. Представляю, что испытал бы бедный Пушкин, если бы он, приехав в Париж, увидел бы вокруг себя не Сирано, а тех, кого увидел Герцен. Да и российские люди менее привередливы, чем Герцен и Пушкин, российский эмигрант времен Аверченко благородных Сирано вокруг себя, конечно, не увидит. Некоторым даже, тем из дворянского сословия, которым не удалось устроиться швейцарами и таксистами, пришлось наподобие Кисы Воробьянинова из романа “12 стульев” вспоминать французский язык в пределах гимназического курса: “Месье, же не манж па сис жур” -”Господа, я не ел шесть дней”. И все-таки это была еще та старая Франция. Свобода, равенство, братство. Это была еще спесивая, шовинистическая, но независимая Франция. Если французы любили террор, как пишет Герцен, то национальный, по крайней мере, якобинский. Как советские толпы любили романтизированный сталинский террор, конечно, тот, который не касался их. Все это национальные французские чувства. С 1940 года после немецкой оккупации появилось во Франции слово “коллаборационизм” и чувство коллаборационизма. Если ранее француз, как пишет Герцен, легко переносил осадное положение, то затем они легко научились переносить немецкую оккупацию, даже с отсутствием в магазинах требухи и нормой 72 грамма мяса без костей и 90 грамм мяса с костями. Роптали, конечно, но приспосабливались. Еще с большим умением переносят французы нынешнюю арабскую оккупацию, при которой по статистике на каждого приходится 100 кг мяса в год, если, конечно, нет коровьего бешенства. Эта проблема, вспыхнувшая недавно, так поразила французов, что даже потеснила на страницах газет ведущуюся по косвенному, а может, даже по прямому указанию оккупационных властей антиизраильскую проарабскую кампанию. Об этом чуть ниже. Сейчас об арабской оккупации, перечить которой, перечить исламским оккупационным властям так же опасно, как перечить немецким национал-социалистическим. Достаточно попытаться перечить, как сразу террор в магазинах, на улицах и т.д. Ныне при деголлевской власти Ширака проарабский коллаборационизм стал правительственной политикой. Тем более, что террор теперь касается, главным образом, не их, а евреев. В антиизраильской пропаганде порой идет демагогия, особенно о погибших детях, причем подобное, конечно, контролируется арабской цензурой, пусть и негласной. Во французском радио РФИ, те даже, кто с проблемами произносят букву “Р”, читают по арабски антиизраильские комментарии и обзоры печати, за что им платят французские франки. Конечно, все они интеллектуалы, одинаково подкованы, читали “12 стульев” и знают фразу Кисы Воробьянинова “Месье, же не манж па сис жур”. Даже французские журналисты, те, кто по-арабски по велению сердца, но иные также и за деньги, пишут эту фразу. Вычитали, может быть, из других литературных, а то и из бытовых источников. При Шираке, кстати, традиционная франко-русская близость пошла на убыль по той же причине, по которой усилился происламизм. Но если прагматические соображения заставляют правительство все-таки вести себя в отношении России не так бесшабашно и подло, как в отношении Израиля, то более безответственное общество и газеты, менее склонные к компромиссам, также ведут себя и в отношении России: всей этой проблемы Чечни и прочего.
