Страсти по Митрофану

Москва, в сумрачной пелене раннего вечера, зажигала огни. На глазах загорались, как огоньки на гирлянде, окна, реклама, виден был экран на высотной башне на Пресненской набережной, да, цветное изображение, она видит его из окна своего дома, как большой телевизор… Потоки машин – белые и красные. Живая движущаяся масса, где-то, в одной из машин, едут ее родители, смеются, перемигиваются, или нет, наверно, им позвонил Павел, и они, держась за руки, плачут, мчатся в больницу, чтобы приехать раньше, чем прилетит вертолет, чтобы сказать ей, как они ее любят, что они пекут хлеб, потому что хлеб – это жизнь, сказать, чтобы она не обижалась на них и не смеялась над ними, потому что они когда-то нашли друг друга, раз и навсегда, и поэтому родилась она, Эля, и она – это их продолжение, даже если она так не считает, если она – эскимос и не хочет смеяться вместе с ними и печь хлеб…

И вот так – в каждой машине, в каждом зажегшемся на ее глазах окне – смеются, и плачут, и надеются, и просят прощения, и отчаиваются, и пытаются найти силы – из ничего, из вчерашнего дня, которого больше нет, из самого далекого забытого детства, которого как будто и не было никогда, силы, чтобы верить и жить, не думая о краткости жизни, о том, что она может оборваться в любой момент, не думая о том, как она бывает несправедлива, жить, чуть-чуть, как птица – петь от полноты бытия, пытаться ощутить эту полноту во всем – даже в сумрачном осеннем дне, в чавкающей земле под ногами, во взвеси городского смога, жить, как Бубенцов – не ее несчастный друг Митя, а веселый глупый щенок Буба, радостно тявкающий в ответ на злые, несправедливые слова. Иногда иначе не прорваться сквозь сумрачную пелену, сквозь унылую беспроглядность осени, сквозь понятную конечность жизни, сквозь ее бесконечную несправедливость.

Но ведь прорваться надо. Потому что ничего нет бесценнее этого короткого кусочка бытия, наполненного страстями, кровью, дыханием, болью, надеждой и тем горячим, тайным, непознанным, не поддающимся разгадке, той мукой и радостью, благодаря которой каждый из нас когда-то появился на свет.

– Прилетели, гаврики! – Спасатель неожиданно подошел к ним и погладил по головам. – Какие же вы оба красивые, надо же… Хорошо, что не утонули. Жаль было бы достать из воды ваши вздувшиеся трупы.

Эля вздрогнула от слов спасателя, Митя усмехнулся.

– Как мокрые ангелы, право слово! – Спасатель покачал головой. – Живите, ладно? Обещайте глупостей больше не делать и жить очень долго.

Митя протянул Эле руку. Та, чуть помедлив, взяла ее.

– Тебе, герой, сколько лет? – спросил спасатель, собирая их мокрую одежду в страшный черный мешок.

– Семнадцать скоро будет. – Митя с ужасом смотрел на этот мешок. Такими мешками когда-то его пугал отец, когда Митя был маленький. На бульваре в них собирали листья, а Филипп говорил – там мальчики, которые не слушаются своих отцов. Их отвезут за город и закопают. Или сожгут.

– Вот, даю тебе… – спасатель прикинул, – не меньше семидесяти лет, чтобы быть счастливым и сделать счастливой эту девушку. Получится?

Митя неуверенно кивнул.

– Я постараюсь.

– Старайся, парень, старайся. Иначе в нашей жизни не получается.

Эля улыбнулась. Смешные какие мужчины все-таки. И маленькие, и уже большие. Им иногда кажется, что все в жизни происходит по их воле. Они забывают, что есть что-то, что больше их, выше их, сильнее, что-то, с чем бороться они не в силах. Что-то, от чего они не могут убежать, как бы ни пытались.

– А тебе, красавица, даю полтора дня, чтобы выздороветь и быть счастливой, начиная с понедельника и до конца твоей долгой жизни. Договорились?

– Значит, мне – семьдесят лет, а ей – полтора дня? – удивился Митя.

– Я тебе потом объясню, – засмеялась Эля. – Это очень просто. Зависит от того, как считать… И как жить.

Август – ноябрь 2015 г.

Паланга, Москва