Страсти по опере

Дороги любви

И началось что-то невероятное! Это был 1981-й, мой последний год в консерватории. Мы с Виталием Витальевичем встречались практически каждый день, после занятий консерваторских я бежала к нему, в потом — к Надежде Матвеевне и рассказывала ей о нашей работе.

Она обожала эту оперу, просто обожала! А ещё — она была знакома с Кокто. Точнее, сначала с ним познакомился Виктор Владимирович (Виноградов. — Л. К.). После того, как ему в торжественной обстановке было присвоено звание почётного профессора Сорбонны, был огромный приём, куда был приглашён и Кокто. Там они и познакомились. Тогда Виктор Владимирович ездил один, а когда он стал читать лекции, Надежда Матвеевна ездила с ним и тоже познакомилась с Кокто.

Надежда Матвеевна обожала эту оперу, просто обожала. Как и всю французскую «шестёрку», особенно Пуленка. За исключением Онеггера, к которому она относилась более сдержанно.

Когда приезжал балет «Гранд опера», мы ходили на «Послеполуденный отдых фавна», и она меня все время вот так вот за руку хватала и говорила: «Любанчик, послушай, я упиваюсь этим, просто я как будто на картины импрессионистов смотрю». Так что Надежда Матвеевна очень приветствовала мою работу над оперой Пуленка, сидела в первых рядах, и говорила: «Люба, это замечательно! Вообще, — она говорит, — надо присмотреться к романсам Пуленка»…

Тогда мы с ней сделали «Дороги любви» на стихи Жана Ануя и романс на стихи Луи Арагона «J’ai traversé les ponts de Cé» — его по последнему слогу каждой строки иногда назвают просто «Сэ». Именно его я пела в дипломной камерной программе и получила одобрение Нины Львовны Дорлиак, которая мне сказала: «О, вы знаете, меня совсем не раздражал ваш французский. Даже наоборот, потому что я не могу слышать, как в консерватории поют по-французски! И очень красиво вы спели, очень хорошо прочувствовали стиль».

А Надежда Матвеевна вообще очень хотела, чтобы я пела «Диалоги кармелиток». Но, к сожалению, не сложилось. Я по этому поводу разговаривала с Дмитрием Бертманом, но увы…

«Завтрак на траве», «Берега Марны», «Человеческий голос»…

И когда я сегодня вспоминаю тот спектакль, то понимаю, что спела его в совсем «младенческом» для певицы возрасте — в 24 года. С чем сравнить? Да разе что с первым выходом космонавта в безвоздушное пространство! Таким безвоздушным пространством, таким космосом была для меня тогда современная музыка. Романтическая музыка в моей жизни тогда была на первом месте, но мои педагоги мой музыкальный кругозор всячески развивали в сторону ХХ века!

Художников-импрессионистов я обожала, но музыку того времени практически не знала. А тут импрессионисты просто стали частью меня, я стала открывать в себе вкус к импрессионизму во всех его проявлениях. Именно тогда я почувствовала вкус к интонированию, потому что Пуленк — это именно интонирование, а «Человеческий голос» — это настоящий, запечатлённый в музыке импрессионизм, импрессионистическая картина, вся состоящая из полутонов.

Жан Кокто. Автопортрет

Если стоять близко к картине импрессиониста, то что-либо понять очень трудно — для постижения конечного результата надо отойти на определённое расстояние. То же и в музыке — когда ты начинаешь вгрызаться в неё, выучиваешь партию целиком и начинаешь её пропевать, пропевать, пропевать… то в воображении полностью складывается картина — ну, скажем, «Завтрак на траве» Клода Моне или «Берега Марны» Поля Сезанна. Или голубые танцовщицы Эдгара Дега, которые вдруг складывают свои натруженные уставшие руки и просто пытаются отдохнуть между дивертисментами.

И вот однажды я пропела всю партию от начала до конца, картина у меня сложилась, и Катаев сказал: «Всё, мы готовы ставить спектакль!» Ставил его Никита Юрьевич Никифоров, который работал с Борисом Александровичем Покровским в Большом театре и вёл наш курс. Иногда Борис Александрович заглядывал к нам — ненадолго! — и самолично, говоря: «Так, ну-ка давайте покажите мне, что вы там натворили…»

А Никита «натворил» всё минимумом средства. У меня была какая-то незастеленная кровать, кресло, столик, телефон и… Кокто настаивал на том, что она в красном пеньюаре, красном халатике, накинутом на телесного цвета рубашку или комбинацию. Это явно какая-то певица или актриса, она пришла домой и не успела до конца переодеться. Потому что всё-таки надеется, что раздастся звонок в дверь и придёт он. И нарядный этот халатик — это для него. Но никакого звонка в дверь, конечно, не раздаётся…

Когда мы в оперной студии сыграли две генеральных, Катаев сказал: «Меня очень просят показать спектакль в Доме композиторов — всё наше композиторское сообщество хочет прийти и послушать его!»

В Доме композиторов мы сыграли его дважды. Помню, что вся музыкальная Москва просто ломилась на этот спектакль, были просто невероятные аншлаги — для публики это было нечто совсем небывалое, поскольку такого рода опера в то время была большой редкостью.

Дениз Дюваль