Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Без сомнения, что Битов выиграл свою «битву» с русским языком. Его кружения внутри языка если и казались в чем-то похожими на набоковские, но в целом остались сугубо его, Андрея Битова, самостоятельным дискурсом описания жизни.

* * *

Андрей Битов был замечательным – не литературным критиком, нет, но исследователем литературы. Причем это исследовательское (онтологическое) начало в смысле понимания искусства вообще есть свойство любого писателя, превышающего обыкновенный уровень. Это подтверждают основные наши гении – от Пушкина до Платонова; у них мы видим глубочайшую традицию адекватного чувствования и глубинной интерпретации литературы. И не с точки законов грамматики литературной критики, но по самому большому счету: исходя из сути и главного содержания того состояния жизни слова, которое именуется национальной литературой. Не будем приводить даже и примеры, настолько это очевидно читателю, что Битов соответствует самой высокой планке подобной ипостаси русского писателя. Его работы о Пушкине, протопопе Аввакуме, Гоголе, Тургеневе и многих других писателях могут расцениваться как высочайшего свойства филологическая и философская аналитика. Его книга «Пятое измерение» (и ее многочисленные варианты под другими названиями) вполне может быть настольной книгой для студента-филолога и сложившегося исследователя литературы.

Битовский Пушкин – это особое слово в пушкинистике. Автор этих заметок, рискнувший написать две книги о Пушкине, приступил к ним, во многом проштудировав все без исключения битовские работы об авторе «Медного всадника». И я не вижу на горизонте уже ушедшей от нас картины русской литературы второй половины прошлого века, кто из писателей смог бы так приблизиться к постижению мира национального гения. Он встал вровень с классическими трудами Ахматовой и гениально-интуитивными прозрениями Цветаевой. Я знаю, как ценили настоящие пушкинисты труды и соображения Битова на этот счет.

Я немало размышлял над тем, как можно трафаретно обозначить своеобразие мира Битова в русской литературе. Причем в большом историческом развороте, включая и внутренние отсылки к началу XX века, а также к веку позапрошлому. Битов безусловно выдерживал всякого рода сравнения и сопоставления, но в то же самое время остро чувствовалась его современность как живой воздух эпохи, незаметный, но обжигающий и подчас страшноватый.

Битовский взгляд на мир и человека был одновременно простым и усложненным. Его герои – это одни из самых рефлектирующих героев русской литературы. Но их рефлексия не выглядит внешним, поверхностным умствованием, она упрятана в толщу более сложного отношения к жизни. Герой Битова вовсе не в восторге от жизни, и это выступает как определенный задник по всех картинах действительности, что он предлагает читателю. У каждого человека и каждой воспроизведенной жизненной картины есть глубина и объем, причем они не дешифровываются, но открываются автором органично-сложным образом; это остается жить в тексте как неотъемлемая часть всего воспроизведенного целого.

В первый его приезд в Литву он дал большое интервью газете «Литовский курьер» под названием «Мир это одна такая штучка». Интервью это было блестящим по форме и содержанию монологом обо всем сразу – о литературе, собственном творчестве, истории, политике, перспективам культуры и человечества. Оно впоследствии составило имя журналисту, его взявшему, и было перепечатано в средствах массовой информации России.

Битов представлял собой редкий для русской литературы тип писателя-интеллектуала. Вероятно, среди его современников только Иосиф Бродский соответствовал этим же критериям интеллектуальной и культурной сложности создаваемых текстов. Нельзя сказать, что Битов делал ставку на умного, образованного читателя, но его влекло в эту набоковскую сторону, когда совокупность создаваемых образов, естественность развития сюжета содержат в себе также иное пространство, в которое необходимо попасть, а потом найти выход из лабиринта отголосков прежних авторских мотивов и любимых тем. Интеллектуализм Битова и тогда и сейчас понимается совершенно естественно, как непосредственная атмосфера его книг, дающая возможность воспринимать сам текст не только как некую совокупность слов и их художественную взаимосоединенность, но как внезапное обнаружение и другого пути понимания человека и мира.

Он был человеком и писателем широкой и свободной мысли. К сожалению, не все, о чем он размышлял и говорил, вошло в его тексты. Я, неоднократно присутствуя при этих бесконечных монологах Андрея Георгиевича, попадал под их гипнотическую силу и всякий раз клял себя, что ленился все это записывать хотя бы и на телефон. Под рюмочку любимой Черноголовки, бесконечно скатывая, собирая свою очередную сигаретку, он продолжал и продолжал объяснять не столько присутствующим, но, скорее всего, самому себе какие-то важные вещи, забираясь в такие высоты, где может не сломать шею, как сказал другой классик русской литературы, лишь очень образованный человек.