Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

— Рад бы бежать отселя, да давно не о себе пещусь. Сам знаешь, уходил к себе в Покровское, да тут такое без меня начиналось… — махнул рукой. — И царскую семью бросил бы, чай, не дети малые, сами должны на ногах крепенько стоять. Царевича Алексеюшку лишь до слёз жалко: такой он мальчик разумный, ласковый и душевный — ровно ангел. Я ведь ему нужен. Пропадёт он без меня. Ради него муки любые приять готов. Только ясно вижу его крестный путь… — Перекрестился. — Да на всё воля Божья!

И Соколов увидал: старец плачет. У сыщика у самого едва не навернулись слёзы. Он обнял Распутина, перекрестился на образ и сбежал по лестнице чёрного хода — как пришёл. Подумал: «Такой влиятельный человек, к миллионам прикосновенный, а живёт чуть не в трущобе. И денег спроси, больше трешника в доме не найти. Истинно святой! Когда я с Гришей приятельство завёл, совсем другого мнения о нём был, гораздо хуже думал. Да, необычайной, прекрасной он души человек».

Соколов вышел на Невский, решил: «Встречусь-ка я с Пуришкевичем! Скажу, что знаю о его замыслах. И пообещаю: если с головы Распутина хоть волосок падёт, то я ему, Пуришкевичу, голову оторву!»

Соколов отправился прямиком в Думу. Там швейцар сообщил:

— А Владимир Митрофанович секунд назад ушедши, прямо перед вами в коляску сели и покатили… Где живёт он в Петрограде? Откеля мне знать? Где-то, говорят, на путях, в вагоне.

— Хорошо, заеду завтра! — сказал сыщик.

…Этому намерению сбыться было не дано.

Глава XXX ИУДИНО ЛОБЗАНИЕ

Приманка

Роковой срок подошёл — вечер шестнадцатого декабря.

Юсупов ещё загодя сделал в подвале ремонт, устроил тут столовую, повесил картины, в ниши поставил китайские вазы, на пол бросил ковры, возле стола — шкуру белого медведя.

Откровения убийцы

Когда читаешь мемуары Юсупова, то делается ясно: они написаны лишь для того, чтобы хоть как-то смыть с себя клеймо убийцы, благородством помыслов объяснить злодейство. Да и писал он их глубоким стариком, многое забывшим.

Иное дело — дневник Пуришкевича. Уже через несколько часов после убийства, находясь в пути к фронту, он так писал о подготовке к преступлению: «Юсупов передал доктору Лазаверту несколько камешков с цианистым калием, и последний, надев раздобытые Юсуповым перчатки, стал строгать яд на тарелку, после чего, выбрав все пирожные с розовым и шоколадным кремом и отделив их верхнюю половину, густо насыпал в каждое яду…

Мы поднялись в гостиную. Юсупов вынул из письменного стола и передал Дмитрию Павловичу и мне по склянке с цианистым калием в растворённом виде, каковым мы должны были наполнить до половины две из четырех рюмок, стоявших внизу в столовой…»

Лазаверт стянул перчатки, бросил их в горящий камин.

— Чтобы вещественных доказательств не было!

Тут же из камина потянул отвратительный запах. Лазаверт спросил:

— Феликс Феликсович, не пора ли вам к старцу ехать?

— Распутин сказал, что его охрана разъезжается ровно в двенадцать, так что самый раз, с Богом. Я сегодня и в церковь сходил, свечи поставил за благополучный исход нашего дела. Откройте окно, дымно тут…

Дорога на эшафот

Юсупов отправился домой к Распутину, на Гороховую, 64. Чтобы ни с кем не столкнуться, поднялся по чёрной лестнице — для прислуги, кучеров, истопников. Постучал, двери открыл сам Распутин. Якобы в порыве сердечности Юсупов звонко поцеловал старца в уста.

Распутин подозрительно взглянул на гостя:

— Ну и целуешь ты меня, милый! Не иудино ли сие лобзание, а?

Юсупов смутился, но пробормотал:

— Как можно, святой отец!

Распутин вздохнул:

— Эх, в нынешние времена всё можно. То, что прежде было бесстыдным, нынче стало делом обычным и почтенным. Извратился народ. Знать, времена последние наступают. А у меня последние дни на сердце словно кошки скребут, так муторно. Кроме Ирины, точно у тебя никого нет?

— Как можно!

— Не лежит, Феля, у меня душа к этой поездке. И сон был плохой, и верный человек предупредил, что меня убить хотят.

— Как можно! Вас, Григорий Ефимович, все любят! И вы обещали Ирину навестить. Сами приказали нынче за вами заехать.

— Да, говорил…

Юсупов просящим тоном продолжал фальцетить:

— Ирина только что вернулась из Крыма. Как вам сообщал, у неё есть важное дело, вот она хотела бы видеть вас совершенно интимно, чтоб спокойно обсудить свои заботы.

Старец подозрительно посмотрел на Юсупова:

— Точно ли говоришь — Ирина просит?

— Разве я смею вас обманывать? Мы с вами давно близкие друзья. Я вас, святой старец, люблю.

— Ты, Феля, люби таких же бесстыдников, как сам — не от мира сего, но коли Ирина зовёт, как отказать? — Заглянул в увёртливые глаза Юсупова — Феля, ведь в своём доме гостю ты пакость сделать не можешь?

— Ну что ж, мне икону, что ли, целовать? — Юсупов просяще смотрел на старца.

* * *

Распутин надел шёлковую рубаху, расшитую васильками. Завязал малиновый поясок. Натянул новые бархатные шаровары и мягкие сапоги.

Юсупов тараторил:

— Нам пора, Григорий Ефимович! Ирина заждалась.

Что-то внушало старцу тревогу. Он пристально посмотрел в глаза Юсупова, переспросил:

— У тебя точно никого нынче нет?