Страстная неделя

— Я никого не собираюсь упрекать, — продолжал Ришелье, — ни тех, кто эмигрировал, ни тех, кто не эмигрировал: сам я покинул Францию с согласия короля и Конституционной Ассамблеи… никто мне за это признателен не был, поскольку я лишился состояния, доставшегося мне от моих предков, и даже возвращение Бурбонов ничего тут не изменило. Людовик Восемнадцатый не вернул мне ни арпана моих земель, а статуи, мои картины, наши фамильные коллекции по законам Узурпатора были перевезены в Лувр и остаются там поныне — теперь уже по законам новой монархии. Не будь мои сестры де Жюмилак и де Монкальм так бедны, я об этом и думать забыл бы. Если хочешь, чтобы под благоразумной властью короля поддерживался в стране внутренний мир, умей признавать некоторые факты как данность… Я лично ничего себе не прошу, я как-нибудь проживу на те небольшие суммы, которые поступают мне из Одессы, и, ежели Франции суждено еще раз пройти полосу новых бесчинств, я всегда могу пойти на службу к императору Александру… К чему я все это вам говорю? Чтобы вы поняли, что я меньше всего склонен разделять суждения крайней группы аристократов, которые мечтают только о реванше и несут полную ответственность за измену такого вот Нея, как бы ни был он ничтожен сам по себе. Вы видели, какой прием в Тюильри оказался княгине Московской? Согласитесь, что подобный титул не может не оскорблять мой слух как человека, состоявшего на службе у русского императора. А между тем, если бы мы не изощрялись в стремлении унизить госпожу Ней, если бы по нашей милости ей не приходилось рыдать после приемов во дворце, возможно, что и супруг ее иначе вел бы себя в эти дни… Быть может, вы упрекнете меня в противоречии: только что говорил я одно, а сейчас другое, но ведь одно дело — исправлять нравы нашей аристократии в заботе о ее же будущем, и совершенно другое — упорствовать в слепом и неразумном осуждении былых ее ошибок, что приводит лишь к укреплению союзов, не очень-то сообразных с интересами монархии… Аристократия подобна буриданову ослу: она колеблется в выборе между предложенной ей готовенькой охапкой сена и свежей ключевой водой, от которой не разжиреешь. Почему же она сама не добивается собственного благосостояния? Ведь таким путем ей удалось бы избежать вырождения. Заметьте, что я вовсе не считаю такое опрощение худшим из зол. Достаточно глупы и те, о ком я только что говорил: они считают, что, подкрасив свои гербы и заявив: «Не вкушаю от хлеба сего!», они искупили все свои прегрешения. Возьмите, к примеру, одного из спутников его величества, который сейчас колесит где-то по дорогам. Я имею в виду герцога д’Аврэ, которого знаю с детства. Кто может сомневаться в том, что он превосходнейший человек? Но вы послушайте, каков был его отец, маршал, — его, как и меня, звали Эмманюэлем. Вот это был настоящий вельможа. Семейство Круа д’Аврэ родом с Севера, и маршал, который был князем Германской империи и служил в Богемии и Баварии, справедливо считался одним из победителей при Фонтенуа. Он укрепил Булонь, Дюнкерк — словом, все побережье. Но даже не в этом, даже не в том, что он участвовал в осаде Антверпена и Маастрихта, даже не в героизме, проявленном под Рамильи или Лоуфелде, вижу я подлинное его величие. Известно ли вам, что именно благодаря ему на Скарпе и Шельде была основана Анзенская компания, а сколько ему пришлось повоевать против предрассудков, пустых страхов, против рутины, чтобы наладить добычу угля из недр земных и тем самым положить конец зависимости Франции от Эно, откуда нам приходилось каждый год ввозить горючее? Четыре тысячи рабочих, шестьсот лошадей, тридцать семь шахтных деревянных колодцев, двенадцать пожарных насосов… более ста тысяч ливров на пособия, ежегодно раздаваемые калекам, вдовам и сиротам… Дело находилось в руках буржуазии и прозябало с грехом пополам, пока Эмманюэль де Круа, воспользовавшись своими феодальными правами на земли Конде и Брюэ, не учредил ассоциацию на новых началах, откуда, заметьте, он по своему великодушию не выкинул людей третьего сословия; так возникло акционерное общество, распорядителем коего стал он сам. Таким образом, мы имеем пример того, как можно преобразовать старинную дворянскую собственность и одновременно ограничить притязания третьего сословия. В семьсот девяносто четвертом году я собственными глазами видел детище маршала — было это как раз во время злополучной кампании австрийской армии, в которой мне довелось участвовать при осаде Дюнкерка, Валансьенна, Конде. Никогда в жизни я до того не бывал на шахтах, даже представления не имел, какого вложения капиталов они требуют, сколько нужно там машин, сколько там происходит несчастных случаев. Мы разбили бивуак как раз возле того места, где шла та, другая битва, ибо добыча угля — это, если хотите, тоже война. В лагере союзников нашлись люди, которые хотели разрушить дотла его детище, ибо негласно они были связаны с разработкой угольных шахт в Шарлеруа. Их намерениям помешал приход республиканцев, что, несомненно, явилось огромной удачей для французской экономики… Не знаю, настанет ли такой день, когда Эмманюэлю де Круа воздвигнут статую за его промышленный гений и за ту смелость, с какой он поддерживал позиции аристократии… А теперь взгляните на его сына. Вот вам типичный представитель той знати, что покидала родовые гнезда ради Версаля. Ему было тридцать лет или около того, когда маршал скончался. Сын и не подумал заняться отцовскими делами; он был полковником того самого фландрского полка, который во время революции передали под командование Макдональда. Сначала он представлял дворянство Амьена в Генеральных Штатах, затем эмигрировал в Кобленц, откуда был послан королевской фамилией в Мадрид в качестве посланника правительства, находившегося в изгнании. Я отнюдь не собираюсь упрекать его за старания вычеркнуть свое имя из списка эмигрантов; на его месте я и сам так поступил бы… Конечно, по иным соображениям: у меня сестры…