Страстная неделя

что его величество просит их прибыть в Лилль. Потом объехать всех послов с той же целью-или приблизительно с той же, - но поди попробуй их найти! Он направил им соответствующий циркуляр, затем всю ночь проработал в министерстве вместе с двумя помощниками: один помогал писать бумаги, а другой помогал бумаги рвать. Так продолжалось до пяти часов, и на устройство личных дел он дал себе всего час... В шесть часов он покинул улицу Варенн... А сейчас семь: где же король?

Макдональд старался быть как можно любезнее. Жокур гут же отбыл.

После его отъезда маршал вышел на улицу, надеясь, что свежий утренний воздух вернет ему обычную бодрость. Его буквально преследовали воспоминания о Дюмурье. Предатель?

Победитель при Вальми-предатель? Часто, говоря о Вальми, весь успех приписывают Келлерману, но командовал-то кто?

Макдональд вспомнил, как ответил на этот вопрос один из комиссаров Конвента: "Дюмурье... Келлерман... истинным победителем при Вальми был народ!" Народ! Скажут "народ" и считают, что этим все сказано! Слава богу. Жак-Этьен нагляделся на своем веку на народ, как он улепетывал- например, в Па-де-Безье, когда солдаты свернули на Лилль и убили своего генерала... "Народ! Не народ, а генералы выигрывакп сражения Народ! Небось, когда я принял командовании Пикарпийскилполком, там, на дорогах Бельгии, народ повернул назад, распевая героические песни, столь модные тогда в Париже!" Сейчас.: гпе ;," наяву, маршал путал даты, лица! Мыслью он бродил по равнине на севере страны, где началось возвышение лично для него: подполковник назавтра после Вальми, полковник после Жеммапа... Как раз в Жеммапе он впервые увидел девятнадцатилетнего юношу, волонтера II года, покрытого пылью, грязью и кровью, - OF только что отбил у неприятеля знамя своего батальона, и звался он Никола Мезон... гот самый, ныне генерал, что встретил его сегодня ночью в Сен-Дени, не скрывая написанного на лице отчаяния... И кто же все-таки одержал победу при Жеммапе? Вот такой юнец Мезон или Дюмурье? Или герцог Шартрскнй' Победы забываются слишком быстро, достаточно одного Неервинде, чтобы никто и не вспомнил больше ни о Вальмп. ни о Жеммане. Командиру Пикардийского полка могло здорово нагореть, когда Дюмурье выдал комиссаров Конвент;' союзникам, а сам вместе с молодым герцогом Шартрским перешел в стан врагов. Его. Макдональда, подозревали тогда в сообщничестве. Было эго в Лилле. Сколько же с тех пор прошло времени'1 Двадцать дна года. А теперь, в 1815 году, он тем же путем возвращается обратно. И ничего, что было прежде, уже не понимает: ни людей, ни порядков того времени. Интересно, что сказал бы он, если бы тогда создалось такое положение, как сегодня?

Во всяком случае, сегодня в городе Сеч-Дени положение нетерпимое. Толкутся офицеры на половинном содержании, беглецы, какие-то зеваки. Эх. если бы он был в штатском костюме, как вчера, когда его вызвали к королю! Он возвратился в харчекню и едва только успел опуститься в кресло, как заснул в полном изнеможении.

Разноцветные домики на берегу канала, где течет черная вода, крыши уступами, на окнах беленькие занавесочки с бахромой, мерный гопот людей, несущих дрова в высоких корзинах. перекинутых за спину, а там, в вышине, среди облачной пыли. стая гаг, и вдалеке, за серым массивом пристани, скорее угадываешь, чем видишь, силуэт корабля с флагами на мачте.

Генеральша- госпожа Мезон, - еще девочка, почти подросток. пребывающая в состоянии вечного удивления перед совершившимся с ней чудом: округлились маленькие грудки, налились и стали мелочно-белыми худенькие детские руки. и, когда она играет в серсо со своими кузинами Ван дёр Мелен, нежные ее ножки не знают усталости. И надо же было, чтобы мимо решетки, отделявшей их двор от улицы, прошли французские солдаты в лохмотьях, как оборванцы, - у кого была на перевязи рука, кто еле ковылял, волоча больную ногу, а некоторые падали от усталости прямо на дороге и у плеча по рубахе звездочкой расплывалась кровь. Фламандские драгоценности запрятали под толстыми стопками простынь, сложенных на полках испанского шкафа, и соседи, пользуясь ночной мглой, перебрасывали друг другу через забор бумажки, привязав к ним камень, - крамольные или любовные письма. Мужчины там рыжие, женщины носят туго накрахмаленные косынки. Все, что составляло злобу и заботу дня, как-то сразу померкло, никто не открывал больше толстых книг, испещренных столбцами цифр, никто не ждал больше прихода кораблей, как будто навсегда отхлынуло от берега море. Даже в церковь перестали ходить-все равно молитва не поможет. Господь бог отвратил от них взор свой, народ ропщет, приходится запирать двери: пришельцы оказались нечисты на руку.