Страстная неделя

— Да, и виноград, представьте себе, именно виноград. А главное, все население при деле, и оно-то знает, чем обязано господину де Ларошфуко. Если же оставить детей бегать по улицам без присмотра-а присматривать за ними нелегко, — такие лодыри вырастут, что ужас! Их счастье, что они работают по тринадцать-четырнадцать часов даже в летнюю пору. Только так и можно сделать из них людей. Должно быть, господам офицерам неизвестно… иначе они бы с большим уважением отзывались о хозяине дома, который без всяких революций начал творить добро. Он давным-давно отдал эти здания под приют для детей неимущих воинов и обучал их за свой счёт… И тот же господин де Ларошфуко, а не кто другой, по возвращении во Францию в восьмисотом году первым применил прививки доктора Дженнера против оспы. Не говоря уже о том, что здесь до восемьсот шестого года помещалась школа искусств и ремёсел, основанная этим великим человеком и перенесённая ныне в Шалон. Конечно, легко судить людей с наскока…

Скажите на милость, старичок, видно, решил учить нас уму-разуму!

— А как ты насчёт филантропов, любишь их или нет? — спросил Шмальц у Арнавона, и Арнавон в ответ только присвистнул.

Воспользовавшись привалом, лошадей почистили, напоили, задали им овса… с овсом, правда, было туговато… Конюшни даже у такого филантропа, как господин де Ларошфуко, не рассчитаны на целый эскадрон. Словом, что было, все забрали.

Хорошо бы здесь перекусить, но походные кухни ушли вперёд вместе с обозом. Дождь перестал. На улицу высыпали ребятишки, сбежались, увидев солдат, со всех сторон. На вид им от силы по семи лет, а может быть, просто плохо растут. Самым старшим не больше четырнадцати. Дети подталкивали друг друга локтями.

Разглядывали лошадей, кавалеристов. И мальчики и девочки были одеты в какое-то тряпьё, десятки раз штопанное, большинство в бесцветных дерюгах. О чем-то шептались между собой. Должно быть, им сказали, что эти солдаты ловят короля Франции.

Появился священник, построил их в ряды и повёл куда-то. В сгущающемся вечернем сумраке заплясала в аллеях парка длинная цепочка огней. Порывом ветра её бросало то вправо, то влево, и по стволам вековых дубов заскользили красные пятна. В жилом доме потухли огни.

Сен-Жюст-ан-Шоссе, говорите? Но, черт возьми, ведь уже ночь на дворе, а сколько отсюда до Сен-Жюста, небось не меньше десяти лье? Ну и что же? Будем там в начале одиннадцатого, зато поедим… Поговорите-ка с людьми, что они на сей счёт думают.

Что думают на сей счёт кавалеристы 2-й роты 3-го эскадронаэто, по-моему, яснее ясного, сказал бы словечко, да не хочется.

По коням! По коням! После привала вроде как бы забыли, что сделали за день четырнадцать, если не все пятнадцать лье.

Клермон, Фитц-Джемс… Кажется, поведи их на край света, и они дойдут, даже под этим нудным мелким дождём, падающим теперь на меловую почву, которая пошла сразу же за Клермоном. И поручик Робер Дьёдонне гордится ими. Он горд тем, что командует этими людьми, и тем, что он из их числа. Нет такой силы в мире, которая заставила бы его признаться в том, что он устал. Ему хорошо знакомо это чувство, чувство боевого братства, когда отстать от своих в то время, как свои идут вперёд, — значит не только покрыть себя позором, но ощутить себя почти изменником. Люди часто говорят о героизме, рассказывают о героях десятки историй. Но здесь-совсем другое.

Здесь ты не один, здесь никто не желает отставать. Здесь все вместе, заодно, и ты не щадишь себя, ты одержим желанием сделать чуть-чуть, хоть чуть-чуть, хоть совсем чуть-чуть больше того, что разумно и что можно сделать. И когда говоришь себе: нет уж, увольте, ни одного лье дальше, и, когда это лье осталось позади, а твои товарищи все идут вперёд, точно так же думаешь о следующем лье… и о следующем… И так же в бою, и так же в смерти.