Страстная неделя

Теодор сразу решил, что вороной жеребец, которого он так искусно укротил на лугу под Сент-Жюст-ле-Марэ, чудесно подойдет его другу. Во-первых, Марк, как и он, тоже любитель объезжать лошадей. И кроме того, нет ни малейшего сходства между этим вороным и той лошадью, которую пришлось собственноручно прикончить Марку. Хорошо уже потому, что не будет лишних воспоминаний, легче все забудется. Договорились! Они отыскали вороного жеребца с белой отметиной на лбу и белым чулком на правой задней ноге, и Удето без споров распорядился отдать коня гренадеру, хотя его уже забрали для мушкетеров Лагранжа. Тем более что Леон де Рошешуар, когда ему предложили жеребца, поспешил сделать из пальцев рожки: белоногий? да подите вы с ним! Суеверный страх перед белоногими лошадьми существовал на всем пространстве от Испании до Португалии. Марк Антуан был в восторге. Он улыбался, забыв свою недавнюю печаль. Коня оседлали, взнуздали, и новый его владелец прогарцевал среди испуганно расступившихся зевак, как две капли воды похожий на свое изображение 1812 года. Теодор глядел ему вслед с нежным чувством, даже, пожалуй, с любовью. Вот это настоящий наездник!

* * *

В то самое время, когда Теодор на площади Ратуши города Бовэ глядит на Марк-Антуана, под которым пляшет и встает на дыбы вороной жеребец, мыслями он невольно переносится в комнатушку позади лавчонки на бульваре Монмартр, куда по его просьбе приходил юный виконт д’Обиньи позировать для туловища «Офицера конных егерей» осенью 1812 года, поскольку Робер Дьедонне, чей портрет, в сущности, и писал Жерико, после отпуска отбыл с императорским конвоем в «Великую армию», находившуюся в России… И в полдень 21 марта 1815 года в Париже Робер, с которого он писал голову егеря, ныне лейтенант 1-го егерского полка, уже не на сером в яблоках, а на гнедом коне стоит вместе со своим эскадроном в центре залитой солнцем площади перед Лувром, где император делает смотр войскам. Полку, который с этой самой минуты перестал быть полком королевских егерей…

Солнце, солнце висит над столицей, само еще влажное после стольких дней непогоды, еще не просохшее после последнего ливня, прошедшего до зари. Красные и зеленые егеря на приплясывающих лошадях под черными и белыми седлами поверх алых чепраков, стоят лицом к арке на площади Карусель и к Тюильри. Толпа парижан заполнила дальний край площади, где расположился полк Лабедуайера, прибывший в Париж форсированным маршем. Из всех окон выглядывают любопытные. Лейтенант Робер Дьедонне смотрит вслед удаляющемуся императору, бронзово-загоревшему под жарким солнцем острова Эльбы: император на своем белом коне кажется почему-то меньше ростом, возможно потому, что он располнел… И трехцветный флаг плещется над Павильоном Часов. Как и накануне, оркестр играет «Где можно слаще отдохнуть, чем дома, средь своей семьи…», и разорванные облака проплывают над Лувром, похожие в своем поспешном бегстве на прощальный взмах руки. Полковник, только что отсалютовавший императору, поворачивает своего гнедого коня и дает команду начать движение. Полковник — человек новый, поскольку прежний сегодня утром подал в отставку, а за минуту до смотра император сместил с поста капитана Ленурри, которому прежний полковник передал командование, и заменил его адъютантом Эксельманса. Барон Симоно не особенно-то уверен в этих четырех эскадронах, с которыми он встретился сейчас впервые.

— Колонна, вперед марш! — командует он и замечает, что взводные жолнеры, очевидно растерявшись в торжественной обстановке смотра, так не похожего на обычные смотры, не держат строя, как положено по уставу, и не едут в затылок передним. — Построить колонну, вперед, рысью марш!..