Страстная неделя

Мы просидели вместе часа два – я осушил три пинты (дети проявили большую умеренность). Как только Джанет почувствовала себя уверенно, нам и разговор-то, собственно, поддерживать уже не пришлось. Я узнал все о ее любимых и нелюбимых преподавателях (они с Бобби вместе учились в колледже), о ее братьях и сестрах, ее дисках и новых нарядах. Бобби, который начал слушать ее с открытым ртом и сияющим взглядом, теперь все чаще поглядывал на меня: он умеет видеть моими глазами.

Потом мы посадили Джанет на автобус – она жила в Джерси-Сити. Вечер был мягкий, шел редкий снег, и мы пошли пешком по 42-й улице к себе на Ист-Сайд. Я молчал: мне не хотелось ни врать, ни огорчать своего мальчика.

– Но у человека может же быть такой период в жизни, – произнес Бобби в результате множества связанных умозаключений.

Я обнял его за плечо и прижал к себе.

Я посмотрел на часы: почти полночь, в Нью-Йорке семь вечера. Я, наверное, старею – мне моих близких все больше не хватает.

К телефону подошла Джессика, а Бобби схватил параллельную трубку. Я сообщил им, что профессора Литтона, возможно, скоро выпишут из больницы, так как диагноз гепатита, похоже, не подтверждается. Потом рассказал, как замечательно мы проводим время со Спиридоном, описал практически незаметного пажа-шляпоносца, величественного усатого гида и скучающих трех граций. Завтра вечером у нас по плану будет «Фауст» в Ковент-Гарден, а послезавтра – Альберт-холл, где маленьким мальчиком выступал Моцарт. В общем, я наслаждался жизнью в полную силу, и Джессика с Бобби порадовались за меня. Вот с такой пользой я использовал днем пустое время перед оргией телефонных звонков.

Потом, когда мы закончили разговор, мысли мои опять скакнули к отцу и сыну Осборнам. У их ведь тоже могли быть очень близкие и доверительные отношения. Отец разговаривал с Питером довольно сухо, почти как со своими сотрудниками, но Питер, это чувствовалось, был по отношению к нему полностью открыт. В двадцать семь лет такое возможно, только если отец способен беречь твою уязвимость.

Я вспомнил вдруг маленького Бобби, ему было лет двенадцать. Он тогда впервые понял, что он умрет и что, скорее всего, мы с Джессикой умрем раньше его.

– Ну да, на какое-то время нам придется расстаться, – согласился я. Говорю же, я не люблю врать своему мальчику.

– Но зачем?

– Не зачем – почему. Потому что мы с мамой уже сделаем то, что должны сделать, а ты еще нет.

Что за чушь я нес? Я что, появился на свет для того, чтобы делать то, что я делаю?

– Но я верю, – тем не менее тоном взрослого, разговаривающего с ребенком, продолжил я, – что потом мы снова встретимся и уже не расстанемся никогда.

Бобби это не утешило. Его глаза разом налились слезами и кое-где уже стали переполняться.

– Правда, тебе, разумеется, придется быть очень плохим, чтобы оказаться там, где буду я, – подбодрил я его.

Бобби улыбнулся – у мальчика с юмором все в порядке. Даже слишком, потому что следующий вопрос был такой:

– А чтобы оказаться там, где будет мама?

Об этом я не подумал.

– Да, похоже, тебе придется выбирать, с кем из родителей ты будешь жить там.

Почему я вспомнил тот давний разговор? Потому что все чаще задаю себе один и тот же мучительный вопрос? А именно: узнает ли Джессика в том мире, где мы будем всюду и всегда, там, где все пелены спадут, что я всю нашу жизнь врал ей? Не в самом главном – она знает, что для меня нет ничего дороже ее, – но все же в существенном. Сможет ли она меня простить? В последнем проблеске сознания мне показалось, что за той чертой, когда облетит все суетное, все преходящее, она сможет.

Великая среда

1

Как мне и было рекомендовано, перед сном я поставил на подзарядку и рацию, и гарнитуру. Разумеется, я заряжал и свой основной айфон, которого, как всем известно, и на день-то не всегда хватает. Свободной розетки в номере не оказалось, мне пришлось отключить лампу на прикроватной тумбочке и телевизор, а телефон заряжать в ванной.

Было начало четвертого, когда пикнула гарнитура – она лежала рядом со мной на тумбочке. Несмотря на усталость и недосып, я тут же проснулся, как мать, вскакивающая от малейшего шороха ребенка.

Лампа была отключена, и в темноте я, как смог, сунул наушник в ухо. Было слышно, как на линии один за другим раздаются гудки. Они звучали как-то отдаленно – я успел привыкнуть к лучшему качеству аудио.

Наконец трубку сняли.

– Слушаю, Осборн, – произнес сонный голос.

– Это я, Лесли.

Наверное, сейчас мы оба, как подброшенные пружиной, сели в постели.

– Ты где, Влад?

– Здесь, здесь пока, – шутливым тоном сказал Мохов. Похоже, он имел в виду не Лондон и не Англию. – Слушай внимательно. Сегодня в десять утра на Бромптонском кладбище. Входи с Олд-Бромптон-роуд, где выставочный центр. Там в центре кладбища такой большой открытый участок. Сможешь прийти?

– Конечно, Влад.

– И еще. Я звоню тебе как другу. Если я увижу в округе какое-то движение, мы сейчас с тобой разговаривали в последний раз.

– Положись на меня.

– До встречи. Извини, что побеспокоил в такое время.