Страстная неделя

Но ведь этот человек… Как же допустить, чтобы этот человек и дальше жил на свете? Дыхание его — нестерпимый вызов. Как допустить, чтобы он жил и завтра, когда настанет день, чтобы утром проснулся этот человек, который тебя избил до полусмерти, швырнул, будто тряпку, на землю, человек, который видел, как ты рыдал от боли и унижения, а потом посмел подхватить тебя, словно старший брат, и поволок с презрительной жалостью?.. Как же допустить, чтобы он остался жив, и как тебе самому жить, когда тебя все бьют — и вот этот спящий, и те, из цеха подмастерьев… да ещё жить изуродованным, ведь и этот рубака тоже прибавил свою отметину — вышиб зуб, и слышать угрозы и трепетать, боясь обещанной кары: «Я тебе отрежу уши, слышал? Начисто отрежу. Только нос у тебя и останется, обезьяна ты мерзкая!..» «Нет, убить его! Только смертью сотрёшь такие слова. Зарезать как свинью. Пусть хлещет кровь. И пусть он кричит, пусть… Что мне, в конце концов? Наплевать! Арестуют, казнят. Наплевать. Зато услышу, как он будет выть от боли, от ужаса, от страха, от того, что не хочет умирать и все-таки умрёт… А потом-будь что будет!» Рука сжимает рукоятку ножа, короткую круглую рукоятку, нож поднят, убийца метит в грудь, ищет в чёрном мраке место, то место, где сердце… Но ничего не видно, а ведь ненавистный тут, ошибиться нельзя, лежит вот и спит (крепко спит!), дыхание со свистом вырывается у него из ноздрей и из глотки (должно быть, рот немного открыт у пса проклятого), дышит тяжело, даже вздохнул и застонал…

Надо бить наверняка. Ну, ударь ножом, ударь же, трус поганый!

Или ты не понимаешь, что хочешь увильнуть, не смеешь нанести удар?

А Теодор не чувствует близости убийцы. Не видит безумного взгляда, устремлённого на него, не замечает, как левая рука ночного гостя тянется к нему, хочет, наглая, пролезть за пазуху, просунуться под сорочку, коснуться обнажённой груди, ощупать, сосчитать ребра, найти роковое место… Теодор спит, и снится ему сон. Может быть, все это он видит во сне, а то, право, не верится, что Фирмен мог проникнуть сюда совершенно бесшумно и так долго стоять, погрузившись в свои свирепые мечты. И почему, в самом деле, Фирмен, если уж он замыслил убийство, не повернул на площадке лестницы в другую дверь, чтобы убить соперника? Мотивы, которыми он сам это объяснял или которые склонен был приписать ему читатель ещё прежде, чем у нас зашла об этом речь, объяснимы только логикой кошмара, в них нет ни малейшей реальности. Так же, впрочем, как и во всей этой ночи: в ней все противоречит здравому смыслу — и это приключение при лунном свете, и кладбище, и кустарники, и неправдоподобное сборище каких-то выдуманных людей, которые держат немыслимые речи при фантастическом свете факелов! Почему они собрались ночью, да ещё при таком ветре? А если бы дождь пошёл? Бросьте, это ни в какие ворота не лезет.

Ничего этого не было. Может быть, все это лишь сон Теодора, Теодора, который и не думал вставать с тюфяка, когда услышал, что из дома кузнеца вышли два человека; он уснул и, так сказать, раздвоился во сне, а тогда перед его глазами возник на чердаке пикардийский Яго — самым неправдоподобным образом. Не видел в действительности Теодор никакого сборища за кладбищем, не колотил Фирмена, и кровь этого малого не запачкала ему ладони, он спит — вот и все; он спит.

Да и видел ли он такой сон? Вот история Юдифи и Олоферна ему когда-то пригрезилась. Юдифь нагая, лишь в чулках с голубыми подвязками. Но этот подручный кузнеца с перебитым носом, весь обливающийся потом, жалкий, униженный до глубины души, совсем и не снился ему… Нет-нет… дайте подумать. Не Теодор видел этот сон. Теодор — вот он: лежит на тюфяке, полумёртвый от изнеможения, до того усталый, что не может видеть никаких снов… Так кому же все это приснилось? Кому-то другому. Ну например, юному Монкору. Ведь такие сны видят чаще всего школьники. Монкор частенько видел такие сны в пансионе Гикса, где он учился вместе со своим товарищем Альфредом де Виньи… У обоих мальчишек голова была забита романами. Ну конечно, все это нелепый сон Монкора, начитавшегося романов госпожи Радклиф и подобных ей сочинителей. В доме все спокойно, на чердаке нет никаких призраков; Бернар спит под красным стёганым одеялом; ниже, во втором этаже, кузнец, сжимая Софи в сильных своих объятиях, унёсся в тот мир, куда нам с вами доступ заказан… а в первом этаже, близ очага, лежит Фирмен — он и не думал подниматься на чердак, и в руках у него нет ножа; да вот он, нож, в ящике стола, посмотрите, а Фирмен наплакался вдоволь и заснул, как все, и тоже видит сон: снится ему, что он силён, красив и счастлив, что Софи любит его и нос у него не перешиблен…