Страстная односторонность и бесстрастие духа

Сегодня равновесие нарушило телевидение, и телевидение должно восстановить равновесие. Другого выхода просто нет. Фундаменталисты изгоняют телевизор из своих домов, фанатики ломают антенны спутникового телевидения, но это тупик.

Телевидение – ведущая форма постмодернистской культуры. Можно сказать и так: постмодернизм – стиль эпохи телевидения, стиль, в значительной мере созданный телевидением. «Захватившая массу электронная культура стирает различия между реальным и нереальным, между важным и пустяковым, между истиной и ложью, между сообщением о факте и духовной миссией. Реальность и фантазия смешиваются…» (Kando T., p. 5). Постмодернизм – подобно ведущему телепрограммы – не творит, а только цитирует, комбинирует факты и цитаты в причудливые коллажи. Постмодернизм заранее обесценивает всякое слово из глубины; для него нет вертикали, нет различия глубокого и поверхностного, нет понятия греха и не имеет смысла призыв к покаянию, к преображению. На этой наклонной плоскости можно только медленно и плавно сползать вниз.

Однако есть в телевидении нечто, противостоящее упадку: непосредственная встреча, глазами в глаза, личности с личностью. То, что нарушила, отодвинула в тень книга. Есть области, в которых книга незаменима, и никуда книжность не денется, она лишь подвинется и даст рядом с собой место новым масс-медиа, с новыми возможностями – и в дурном, и в хорошем. Хорошо то, что появилась опять для каждого возможность прямой встречи в сильно развитой личностью, самый вид которой, движение губ, мышц лица, выражение глаз учит без слов. Так учит идеальный учитель. Если бы не встреча с ним – зачем школа? Зачем университет? Когда есть книга? Но школы и университеты остались. Учитель научился сотрудничать с книгой. Так надо учиться сотрудничать и с видеокассетой. Видеозапись дает возможность показать ученикам, что нас самих потрясает, что нас самих учит. Меня, к примеру, потряс пятидесятиминутный фильм об Антонии Блуме и его пастве. Я не православный и не стал им, но получил впечатление от прямой встречи с личностью, духовное развитие которой превосходит мое. Такие встречи поддерживают мое собственное развитие, остаются перед глазами как пример.

Мы должны требовать от телекомпаний, чтобы они показывали нам не только министров, депутатов, террористов, не только несчастные случаи, но и счастливые случаи в живой жизни и в искусстве, в художественном слове, во встрече с героями, подвижниками и просто хорошими людьми, оставшимися на страницах классики. Мы должны научиться выбирать то, что может помочь, из нынешних передач, записывать на видеокассеты, показывать на своих уроках и после уроков.

Даже в современном своем состоянии телевидение кое-что дает для противодействия его разрушительным силам. Кассеты позволяют перенести в центр то, что лепится как-то с краю и заглушается модным шумом. Я думаю и о другом: о возможностях, созданных интернетом. О создании групп общения поверх границ… Непочатый край возможностей…

Человек в историческом процессе подобен парусному кораблю. Он не может плыть прямо против ветра. Но тот же встречный ветер, при умелых маневрах, дает силу побеждать его и все-таки плыть к своей цели. Так и с ветрами истории. Они не всесильны против разума и воли. И нет преград против воли, направленной к вечному. Центробежные силы истории уравновешивает центростремительная воля. Это и есть культура.

1997

Фельетонизм и Касталия

Давным-давно, на занятиях по истории русского литературного языка, я запомнил заметку из первой российской газеты: «Из Персиды пишут…». Писали о том, что шах подарил его царскому величеству слона. До Астрахани слон плыл по морю, а дальше пошел пешком.

Петр Великий завел газету, потому что в Европе курили табак, собирались на ассамблеи и читали газеты. Но в Европе было общество, открытое чужому и новому, общество любознательных читателей. Журналистика возникает с первых шагов Нового времени, с «открытия мира и человека» (так Якоб Буркхардт определил Ренессанс), с поворотом культуры вширь – к новым фактам, новым законам природы, новым землям.

Этого нигде не было в Средние века. Любопытство – одна из трех похотей, писал Августин; в исламе новшество, би́да, – синоним ереси. Путешественника Одиссея Данте осудил на вечные муки. Чужое грозило искушением ложной веры; от нового не ждали ничего, кроме глада, мора, нашествия иноплеменных – да в туманной дали конца света. Единицей времени, достойной памяти культуры, был не день, не месяц, а год. И слава Богу, если в сем году «бысть тихо». Подробности жизни не имели глубинного значения. Они повторялись в одном кругу. Средние века глядят не вширь, а вверх и вниз, делают выбор между небом и адом, между спасением и гибелью души. Решающей была вертикальная ось координат, или, если выбрать другую метафору, – центростремительное движение к духовному центру, к Богу.