Страстная односторонность и бесстрастие духа

Говорят о державе, о державности. Делаются попытки сплести державность с демократией. Это удавалось, когда демократия дома, а держава за морем. Это не удавалось в Австро-Венгрии и в России 1905-1917 гг. Нынешние эксперименты тоже не вдохновляют. Когда русские генералы разжигают племенную войну на Кавказе, а в Москве ораторы пугают друг друга диктатурой. От этой политики мне и страшно, и стыдно. Страшно, потому что Бендеры и Москва не разделены океаном. И стыдно – как за вероломство в Будапеште, за насилие над Чехией, за грязную войну в Афганистане. Проханову тогда не было стыдно. Он воспевал подвиги воинов-интернационалистов. Сейчас ему стыдно, что эти подвиги прекратились, что Европа освободилась от страха русского вторжения. Ему хочется восстановить старый образ величия. Мне хочется нового.

За идеей державности прячется мечта возродить империю. Но при первой попытке перейти от слов к делу Украина спрячется под атомный зонтик НАТО и рухнет то сотрудничество, которое медленно, шаг за шагом складывается взамен имперского Госплана. Реальное величие может быть достигнуто только в решении мировых задач. Нет чисто национальных проблем. Все современные проблемы – глобальные, связанные с расшатыванием или укреплением мирового порядка. Очистка Москвы от «черных» вызовет нажим на русских в Баку и в Ташкенте, гражданская война среди таджиков втягивает в себя афганцев, мафия, сложившаяся в тиши советской системы, завоевывает Запад и продает атомную технологию на Восток, падение реальной заработной платы атомщиков может откликнуться изготовлением бомбы в Ираке… Время изолированных цивилизаций, отгороженных друг от друга пространством и догмой, безвозвратно прошло. Все культуры, большие и малые, вступили в общий кризис. Все уперлись в экологический тупик.

Главное, дающее жизни смысл, потеряно всюду. Мы острее, катастрофичнее других, внезапнее почувствовали потерю, но потеря – общая. Так называемый прогресс был накоплением частных знаний, за которыми потеряно Целое. Дух культуры есть всецелый дух, и в цивилизации дела, сосредоточенной на частностях, он исчезает. Деловой человек, в рассказе О. Генри, забывает, что вчера женился на своей секретарше, и сватается к ней заново. Так же точно забывается Бог. Нет необходимости отменять Его бытие, как сделала советская власть; оно просто становится незначимым, иррелевантным (хочется здесь выразиться по-английски). Особенностью советской жизни было то, что бумажные цветы, украшавшие оковы, были, по совету Маркса, вовсе отброшены, и человек потянулся за действительным цветком. Но цветка под рукой не оказалось. Цветок должен был раскрыться в будущем. Цветка нет как нет. Во имя чего жить? Во имя чего рынок? Во имя чего демократия (по словам Анатоля Франса – равное право богатых и бедных ночевать под мостами Сены)?

Революционеры шли на каторгу, на виселицу во имя революции, во имя социализма. Сейчас принято подчеркивать, что советская утопия продержалась, избежала гибели только с помощью террора. Да, без террора Ленин бы не сохранил власти. Но первые восемь месяцев большевики правили без массового террора. Они держались на волне народной ненависти к старому режиму, на демагогии – и на собственном энтузиазме. Граф Татищев рассказывает, что в одном из полков Красной армии бойцы заподозрили коммуниста в измене. Переубедить не удавалось. Тогда подозреваемый предложил расстрелять его, как изменника, чтобы успокоить массу. Товарищи долго не соглашались, но в конце концов он их уговорил и был расстрелян. Человек пошел на позорную смерть – во имя своей святыни. Факт единичный, но он бросает свет на всю эпоху. Я сидел на Лубянке вместе с «повторниками» (старыми революционерами, уцелевшими в лагерях и арестованными заново по инструкции об очистке столицы). У них было «во имя».

Во имя чего мы прощаемся с Утопией? Во имя чего разрушили империю? Ради свободы личности? Но где она, свободная личность? Это ведь не так просто – стать свободной, сильно развитой личностью. Пока что даны только внешние условия свободы, и тут же они поставлены под вопрос. Человек, спешащий с одной службы на другую, чтобы прокормить семью, менее свободен, чем бездельник брежневских времен. Пока что в ворохе восстановленных русских традиций затерялось главное – образ сильно развитой личности как его понимал Достоевский: «Сильно развитая личность (писал он в «Зимних заметках о летних впечатлениях»), вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, т. е. никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями».