Страстная седмица

И затихли клаксоны, гроб опустился на дно ямы, и мужики, бросив с одной стороны концы веревок, осторожно потянули их с другой стороны. Вытянули. Старуха кое-как нагнулась и взяла землю, целую горсть, холодно-влажную, но сыпучую. Бросила — гроб отозвался ей. За ней стали бросать горсти земли другие. Затем, взяв лопаты, могилу стали быстро закидывать землей, торопясь засыпать ее. И снова взревели клаксоны, но теперь Семен махнул рукой, сделал жест: «А подите вы…» И мотоциклисты послушались. Больше того, они словно ждали этот жест — тотчас же заурчали моторы, и, рванувшись с места, машины тут же составили длинную цепочку и унеслись куда-то.

— Ты пригласил их? — спросила Марья Семеновна, и сын кивнул ей большой лысеющей головой.

Могилу засыпали и прижали сверху плитой. Тяжелой, судя по кряхтенью тащивших ее мужчин. Но Марья Семеновна больше не смотрела на могилу. Она дальнозоркими своими глазами пристально рассматривала то Семена, то Павла, то Шагина (которого немного побаивалась, такой мрачный, так молчалив). Что они могут дать роду? Семен раскис, опух, лысый, такого не женишь, сам не захочет, и то будет даже не воля, а некое резиноподобное упорство. Да и толку-то… Шагин силен во всех отношениях, он и властен, и упрям. Но такого не заставишь сменить фамилию, да и все равно он Герасимов только по жене. Оставались неведомый младенец, о котором лучше не думать, и Павел. Что он такое?… Насколько Шагин был виден как мужчина, настолько же Павел вял и малозаметен. Молчаливы они оба, но совсем по-разному. Шагин молчит так, как молчат таежники, от непривычки разговаривать. А Павел просто не уверен в себе. Знать бы, кого родит ей Татьяна и как все пойдет дальше. «Глаз не спущу с нее», — пообещала себе Марья Семеновна. И она опять разглядывала художника. Он худ, слаб, наверное, хворает. Определенно застенчив. Но глаза его Герасимовские, пристальные, с прищуром. И брови густые, и губы сжаты. «Пожалуй, — размышляла Марья Семеновна, — характер у него есть, только не развернулся еще… Главное бы — женить его, а детей взять под свою руку. Но поди, жени такого. Словом, им надо как следует заняться».

Дожидаясь, когда закончат с могилой, она отобрала руки у Нифонта и Петра и отошла в сторону, на проталины, во множестве появившиеся здесь, на могильных горбах. Терриконы, как она видела отсюда, тоже освободились от снега. Словом, весна уже пришла, она окружила город и только ждала момента, чтобы войти в него. А за нею — лето, осень, зима, опять весна, вся круговерть человеческой жизни. И старуха почувствовала усталость. Ту, что стала приходить теперь, усталость с привкусом безнадежности, тщетности ее усилий сделать все так, как надо было сделать. Что ж, не вышло. С внезапно пришедшим смирением она подумала о годах, истраченных силах, о перемене жизни вокруг, где все иначе, все требуется другое. На мгновение пришло сомнение в задаче продления рода Герасимовых, поставленной еще отцом. Продлиться-то он, может, и продлится, но останется ли рабочим? И что это такое, по-современному-то, — рабочий, как его определить? Тот, кто работает с металлом?… О, господи, старая дура… Однако, какая усталость… Нет, на поминальный обед она не пойдет, это ей извинят. Пусть там орудует Груня, сестра, пусть-ка справляется! Посмотрим, как у нее хотя бы это выйдет.

— Мама, поехали, — звал ее Семен.

Она оглянулась — люди выходили с кладбища, шли тишком-молчком. Нифонт махал ей руками и кивал головой секретарь. И старуха медленно прошла мимо могилы, окинув ее взглядом и убедившись, что здесь все в порядке. Да, все нужное сделано, пора уходить. Парень засыпан землей, могила придавлена плитой, табличку с именем прикрепили так, как нужно, колесо и сломанный руль сияли хромировкой. Все в порядке…

— Павел, Павел, — стала она звать, оглядываясь.

Но тот, оказывается, уже ушел вместе с Шагиным. Так ей сказал Петр. Он подсадил ее в машину секретаря, который тоже не мог быть на поминках, и тот повез старуху домой.

Она ехала молча, зажмурив глаза. Ей не хотелось ничего видеть. Но веки, заслонившие взгляд, не помогали ей не видеть. Она узнавала (по тряске) улицы — Коммунаров, Лесную, Красный проспект — и тотчас припоминала вид этих улиц, их дома, и думала о проклятье слишком хорошей памяти, не дающей ничего забыть.