Страстный пуританин

Возможно, эта манера изображать человека проистекает из недостатка воображения, из своего рода сухости. И, тем не менее, разве всякая вещь во мне не усвоена, не транспонирована, не спроецирована и не идеализирована?

К примеру, как-то ночью, когда я думал о тигре, я вдруг четко увидел, как его силуэт движется по стене моей комнаты: слегка склоненная голова, хребет, переходящий в хвост, тяжелая мягкая поступь. Большая кошка-тень цвета бистра на стене, ясно омытой светом уличного фонаря. Возможно, то был лишь кот, гуляющий по карнизу. А может быть, и нет...

Охранник питал неприязнь к этому упорному посетителю, вперявшему в тигра пристальный взгляд. А случай с обмороком лишь усиливал его подозрительность, утверждая в мысли, что этот человек вынашивает в себе чрезвычайные по силе эмоции и находится во власти чудовищных переживании - без сомнения, запретных. Дени заговорил с ним всего лишь раз и держался при этом несколько уклончиво. Охранник, отвечая на его вопросы, рассказал, что Могулу четыре года, родился он в зоопарке Нью-Дели и в возрасте двадцати месяцев был обменян на две рыси из Китая. Он догадался, что посетитель желал задать ему и другие вопросы, однако удерживал себя от этого. Частота визитов Дени казалась ему поначалу столь подозрительной, что всякий раз он незаметно наблюдал за человеком, неподвижно застывшим у клетки, сжимая перекладину руками. Однако, в конце концов охранник успокоился, убедив себя, что имеет дело с безобидным сумасшедшим. И все же как-то раз, когда глаза их встретились, дьявольский блеск в чужом взоре оживил в его памяти взгляд, брошенный ему некогда соперником юношеских лет. Этот случай оставил в нем неприятный осадок.

Однажды вечером, после того как Бланш во время своего визита ужасно глумилась над облаткой, когда ее богохульства звучали для меня безжалостно до крайности и мне казалось, что ее слова и жесты неминуемо заставят меня взорваться от боли, я обнаружил на своем белье клейкие пятна, приведшие меня в замешательство, поскольку происхождение их было мне неведомо.

Во мне до сих пор живы воспоминания о том зимнем дне, и я вижу Бланш, сидящую на веранде, стекла которой струятся дождем, - напротив меня, по другую сторону плетеного стола, где для нас накрыт полдник. Бланш была одета в коричневое платье с закрытой шеей. Между большим и указательным пальцами левой руки она держала три нанизанные на зубочистку облатки, показывая мне их со смехом. Я никогда не забуду - ее невозможно забыть - жестокость слов, которые она тогда произносила.

Бланш превосходила саму себя по мере того, как росла ее способность к рассуждениям и обогащался словарный запас, и каждая наша новая встреча ранила меня все глубже.

Бледный, потерянный, измученный, я почти не спал и совсем перестал есть. Я предавался умерщвлению плоти и молитвам, для которых был еще мал, но родители, тем не менее, взирали на это с большим одобрением. Я часами размышлял о религиозных орденах, ставивших себе целью искупить нанесенные евхаристии оскорбления, пытался представить, какие добровольные епитимьи были у них в обычае, и все же мне достаточно было увидеть, как входит Бланш, чтобы затрепетать от тайного волнения. Но, в то время как святотатство наполняло меня все более растущим возбуждением, значимость моих искупительных терзаний неуклонно сходила на нет. Как ни тяжки были они для моей плоти, день ото дня они представлялись мне все бесполезнее - да, я приходил к убеждению в их глубокой тщете. Поскольку я был погребен под чудовищным бременем Зла и меня, несомненно, ждало вечное проклятие, единственной моей защитой становилось отвержение этого проклятия. Эта задача была нелегкой ничуть не упростила мои отношения с Бланш.

Между тем, - мне было тогда тринадцать лет - мой отец умер, и мы переехали из Нанта в Париж. Жизнь там для меня была не столь суровой, объяснялось характером моей матери, но воспоминание о Бланш не стало мучить меня даже и после того, как я распрощался с верой.

Он - цвета яри в вечных сумерках леса, с жемчужным отливом на фоне сибирских снегов, оранжевый посреди выжженных трав и раскаленных песков, вплоть до неожиданного оттенка слоновой кости, как у больших тигров с голубыми глазами, населяющих старинный заброшенный дворец Рева. Греза: некий зал, где хлопают двери. Трон обратился в прах, перламутровые розетки украшений осыпаются известковой пылью растения с витыми корнями и широкими листьями проникают в окна вместе с луной. И вдруг - черная тень белого тигра, черная тень на лунной белизне, тень, превращенная в серебро лучом, который теперь озаряет ее анфас, тень, обретающая плотность и объем, снежная в ночи зала, в который она вступила...