Страстотерпцы

   — Королевскому величеству мы не можем назначать какую-либо плату, — нашёлся Ордин-Нащокин. — Но когда у него будут послы с мирным подтверждением, то они привезут с собою достойные дары. Канцлеру ясновельможному пану Христофору Пацу тоже будет прислано необидно.

   — Мы хоть сегодня готовы подписать мирные статьи, — откликнулся Глебович, — были бы эти статьи приемлемы.

   — Запорожье можно поделить, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — По Днепру! За Киев государь готов уступить Динабург, всю Южную Ливонию...

   — Это невозможно! — покачал головой жмудский староста.

   — За запорожские земли и особенно за Киев будет особое жалованье...

   — Не станем отравлять себе жизнь в такой чудесный день!.. — предложил Глебович. — А как вам наша охота?

   — Удачная! — сообщил Богдан Иванович Нащокин, вышел к егерям и принёс по две черно-бурые лисицы каждому из комиссаров.

   — Неужто в Андрусове чёрные лисы водятся? — изумился Глебович.

Разошлись, довольные друг другом.

Ночью прискакал гонец из Москвы, привёз великому послу новые царские наставления.

«Тебе, Афанасию Лаврентьевичу, — ободрял самодержец, — к терпению ещё терпение приложить, потому что гумна пшеницы и меры масла ещё не исполнились, ибо мир в лукавстве лежит».

Шёл девятый месяц переговоров.

   — Пора бы и нам дитя родить, как рожает женщина, — повздыхал Ордин-Нащокин.

3

Нежданно-негаданно приехал один из комиссаров, Иероним Комар, предложил как можно скорее провести очередной съезд.

— Мы ожидаем прибытия дьяка Богданова из Москвы с наказом от великого государя, — ответил Ордин-Нащокин. — Пристойно назначить съезд сразу по трёхдневному празднеству Рождества в день двадцати тысяч мучеников, в Никомидии в церкви сожжённых.

Числа не назвал, пусть поглядят ясновельможные паны православные святцы.

Дьяк Григорий Богданов поспел к 28 декабря. Наказ Алексея Михайловича был твёрдый: «Киеву и здешней стороне Запорожья никак в уступке не быть. Уступить можно Динабург. Если комиссары не согласятся, съезды отсрочить, но войну задержать».

Паны комиссары стали вдруг как шёлковые, сама любезность и понимание.

Ордин-Нащокин никак не показал, что заметил перемену, был, как всегда, непроницаемо серьёзен. Отгадка простая.

Под Межибожьем нуреддин Давлет-Гирей побил полки польских полковников Красовского и Маховского. Вырезал тысячу крылатых гусар да тысячи полторы драгунов и шляхты. Полковника Маховского, казнившего сподвижника Хмельницкого Ивана-Яна Выговского, отвезли на телеге в Бахчисарай.

Самые «верные» союзники польского короля вместе с казачьими полками Дорошенко гуляли теперь на Львовщине, разорили Каменецкое воеводство, Люблинское. Казаки Дорошенко полона не брали. Зверствовали. Отрезали женщинам груди, бросали в колодцы детей. Татары же уводили в полон кого ни попадя, шляхту, крестьян, жидов. Сто тысяч человек для Речи Посполитой, для большой страны — убыль.

Сейм, собравшийся 20 декабря, предписал комиссарам немедленно заключить перемирие с Россией, соглашаться на временную уступку Киева и Динабурга... Но у послов своя гордость, своя игра.

28 декабря на двадцать девятом съезде поляки уступили Левобережье, но Киев требовали вернуть без всяких условий. Ордин-Нащокин именем царя уступил Динабург. Возвратить Киев отказался. Отходившее к России Левобережье — победа русского посла. Глебович, чтоб испортить Ордин-Нащокину торжество, сообщил: в Смоленский уезд отправлены многие хоругви — собирать с населения налоги.

Воротившись со съезда, Афанасий Лаврентьевич, не снимая шубы, повалился перед иконами, благодаря Господа за дивную Его помощь: «Я взыскал Господа, и Он услышал меня, и от всех опасностей моих избавил меня... Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною, возьми щит и латы и восстань на помощь мне».

Весь следующий день Афанасий Лаврентьевич не ел, не пил, молился. Стало ясно и тихо на душе. И тогда сказал он, глядя на икону Спаса Нерукотворного:

   — Господи! Помоги устроить мир для царя моего. Умучила народ война, ожесточила сердца добрых. Погибают невинные. Господи! Обещаю Тебе: буду служить государю моему, покуда Ты благословляешь меня. Увижу, что Тебя нет со мною, уйду от царя в самую сирую обитель простым иноком, буду служить одному Тебе, Господи! Но пошли мне устроить мир. Замени ангелом меня на съездах, если я недостоин Твоего благословения, а коли гожусь, помоги!

Вдруг дверь приотворилась, и в избу втиснулось хозяйское дитя. Шлёпая босыми ножками по белому выскребанному полу, дитя, раскинув руки, кинулось к Афанасию Лаврентьевичу, споткнулось, и великому послу пришлось изловчиться, чтобы подхватить радостно лепечущего гостя.

   — Уж не ты ли мой мир? — спросил посол ребёнка, поднимая над головой.

Дитя выгибалось спинкой, взмахивало ручками, дрыгало ножками да и припало щёчкою к бородатой щеке понравившегося няньки.

В комнату, робея, вошла женщина, увидела дитятю на руках ужасно великого начальника, помертвела.

   — До смерти задеру! — шептала женщина, — Шмыгнула с нашей половины, как мышка.

   — Так это она? Зачем драть такую милую девочку? — улыбнулся Афанасий Лаврентьевич. — Как её зовут?