Страстотерпцы

Попа Никифора спасли от казни преклонные годы. Челобитных он не писал, с соборными судьями не спорил. Плакал, а от пятиперстия не отступал. Бил поклоны смиренные, да только о новые служебники рук не осквернил.

Аввакума уберёг от казни сам царь, а вот у Лазаря да Епифания заступников не нашлось.

Первым на плаху посадили кряжистого Лазаря. Не даваясь палачу, успел закричать людям, пришедшим посмотреть, кого царь не милует:

   — Оклеветали меня папёжники, бродяги вселенские! Аз — богомолец великого царя! На мне благословение святейшего патриарха Филарета Никитича... Люди! Рукоположен-то аз во священнический сан митрополитом ростовским... Варлаа... Варлаамом! Люди!..

Лазарю наконец защемили голову бревном, палач ухватил щипцами за язык да и отрезал.

Епифаний принял казнь безропотно, бессловесно...

Мучеников тотчас подхватили под руки, повлекли в разные стороны, повезли разными дорогами. Епифания зачем-то на Каменный мост и кружным путём. Лазаря в Калужские ворота, через Москву-реку, по Даниловскому мосту, мимо Симонова монастыря, околицею Андрониковой слободы, а там на Переславку и по Троицкой дороге.

Лазарь храбрился. Кровь лилась изо рта на бороду, на грудь. Он плевался, чтоб не захлебнуться. Вздымал красную от перстов до плеча десницу, благословляя встречных, обмирающих от ужаса, древнеотеческим пятиперстием: два перста слитно к небу, ради Божеского и человеческого в Христе, и соединяя три перста во имя Пресвятой Троицы.

Увидел Аввакум — везут, кинулся встречать: один Лазарь в телеге. Хотел на руках отнести болезного — Лазарь не дался. Чего-то лепечет, снимая розовую пену с губ.

Поцеловал его Аввакум в кровавые уста и воскликнул на всё Братошино:

   — Господи! Благодарю тебя, ибо сподобился видеть в наши лета мучеников, пострадавших Христа ради и Церкви ради!

Отвёл Лазаря в избу, поднёс водки — стрельцы дали. Выпил Лазарь ковш, всё рассказать хотел, что с ними сделали, да не столько говорил, сколько кровавою слюной брызгал. Заснул наконец, а кровь на губах и во сне пузырится.

Стрельцы позвали Аввакума: Епифания привезли. Побежал к иноку в избу. Сидит на лавке, припав головой к стене. Уста сомкнуты, кровь между губ проступает, капает. В глазах — слёзы. Такими слезами сосульки в марте тают. Поцеловал Аввакум ноги Епифания. Инок же, мучась, забрался на печку, затих.

Вернулся Аввакум к себе, а его Артамон Сергеевич Матвеев ждёт с царским тайным словом.

   — Видел, что приключилось с соузниками твоими? — спросил Матвеев с угрозою.

   — Перецеловал их в кровавые уста. Были Глаголом Господним, ныне же лишены палачом сладкой речи, сло́ва Исусова... Не стращай меня, Артамон! Души топором не убавишь.

   — За царя молись, за христолюбицу Марию Ильиничну.

   — В иное время Михалыч и впрямь был добр ко мне, при Стефане Вонифатьевиче, царство ему небесное, — ударился Аввакум в воспоминания, а сам вздрагивал, глядел на руки, испачканные кровью мучеников. — На Пасху, помню, пришёл государь в Казанскую церковь, руку давал целовать, яйцами крашеными весь причт одарил. Неронову дал, мне, братьям моим и ведь не забыл, что у меня сынок есть, Иван, — ныне, бедный, по Москве мыкается с братом, нигде и жить-то не дают больше дня! — а в те поры, до Никона-злодея, сам подошёл к брату моему Герасиму: «Поди, — говорит, — поищи мальчонку». Герасим на улицу выскочил, сыскал Ваню, да не сразу. А царь-то, самодержец, стоял смирехонько, ждал. Пожаловал Ваню целованием руки, а робёнок глуп, не смыслит, отстраняется... Не поп, чтоб руку целовать. Так он, свет, сам к губам его длань принёс. Два яйца дал, погладил по голове.

Матвееву понравилось воспоминание, будет что царю рассказать.

   — Алексей Михайлович и ныне добр к людям, да не все к нему добры.

   — О Господи! — только и сказалось Аввакуму.

   — Ты всё о других плачешься, о себе бы подумал, батька.

Аввакум поглядел Артамону в глаза.

   — Если за мной приехал, на Болото везти, так вези.

Артамон покраснел.

   — С иным, слава Богу, к тебе! Великий государь велел сказать: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих».

Аввакум просиял глазами:

   — Господи! Отведи от доброго царя нашего пришлых хищных людей! Верни нам, Господи, государя, каким был до Никоновой прелести! — Поманил к себе Матвеева: — Давай-ка помолимся вместе.

   — Приказано назад вскоре возвратиться.

   — А нам когда... в дорогу?

   — Денька через три.

   — Сказал бы ты Бухвостову: пусть не утруждает болезных. Епифаний, боюсь, зело расхворается.

   — Скажу! — пообещал Матвеев.

Как уехал большой гость, кинулся Аввакум молиться о страстотерпцах. И о себе плакал: не сподобился дара принять муки от гонителей истинного, не осквернённого новшествами благочестия.