Страстотерпцы

   — Моя надежда! — гладил Малах по головке Малашека. — Мы с ним да с Настениным сыночком и поле пахали под озимую пшеницу, и сеяли. Давал голубчику борозду пройти. Прямёхонько вёл. Быть ему сеятелем! Быть!

Мальчик улыбался, тянулся языком слизнуть со стола хлебную крошку. И слизнул.

Ходили смотреть всходы. Ровнёхонькие, густые. По лесам уж сквозняки гуляют, трава рыжая, бурьяны тёмные, а поле — счастье глазам! Зелено, шёлково, как перья селезня.

Благословил Малах Федота да Егора в дорогу, уехали братья за иконой в дальние, в северные монастыри.

Ноябрь, а погода тихая, нехолодно. Затаилась земля, ожидая снегов, задремала, покорная.

Сказал Иова матери:

   — Сводила бы ты меня на озеро, где Лесовуха жила.

Встрепенулась Енафа, как вспугнутая птица, но согласилась:

   — Что ж, хоть и погорели те места, хоть и многие соблазны изведала я там, пошли...

Ночью вдруг мороз ударил. Да сильный. Всполошился Малах, не побил бы озимь. Только что поделаешь? Работает мужик, а даёт Бог. На всё Его Господня воля.

   — Нехолодно ли в лес идти? — спросила Енафа Иову.

   — Нехолодно.

Дорогой рассказала сыну, как напугала её Лесовуха. Велела с трёх болот клюквы принести, а вернулась — в избе две птицы. Одна огромная — Лесовуха, а другая — белоснежная, он, Иовушка, соколеночек.

Открылась, поведала, как ушла лесная ворожея из жизни. Сожгла себя на острове, до небес огонь стоял.

Слушал Иова матушку, и глаза его сверкали потаёнными думами.

Пришли на озеро. Островок — огненная могила Лесовухи — белёхонек от берёз.

На озере лёд. Ступила Енафа — прогнулся. Иова глянул на матушку и прошёл по первому-то льду, будто по тверди. Принёс с острова земли в рукавице.

   — В Мурашкино отвезём. — И спросил: — А где сундук зарыт, с Лесовухиным кладом?

   — В Кокше, под дубом. Отсюда двенадцать вёрст. Взять хочешь?

   — Нет, — сказал Иова. — Времена не исполнились... А коли что приключится, Малашеку о том сундуке скажи... Когда в возраст войдёт.

   — Оставь его мне, Иова! — вскрикнула Енафа нечаянно.

Посмотрел сын на мать, ничего не ответил, но глаза были как омуты, птичьи глаза.

21

На Рождество царевич Алексей поднёс матушке стихи своего сочинения.

Мария Ильинична грелась у печи, и не потому, что холодно ей было, а ради ласки. Русские печи, даже в царском терему, чужеземными изразцами выложенные, не скупы побаловать человека.

Алексей Алексеевич пришёл с учителем своим со старцем Симеоном, который стоял поодаль, наслаждаясь волнением, охватившим пиита.

Стихи были написаны на пергаменте, разрисованы знатными изографами.

   — Ты сам вслух вирши прочитай великой государыне, царице-матушке! — посоветовал Симеон, тоже трепеща от предвкушения новой славы своей.

   — Скажи вирши! Скажи! — попросила Мария Ильинична, любуясь трогательным смущением сына.

Царевич поднял голову, выставил вперёд правую ногу, убрал, выставил левую, кинул вверх правую руку и ликующим голосом нараспев объявил:

   — Стихи на Рождество Христово к государыне-царице от государя царевича.

Бог Господь ныне в мире проявися,
Во Вифлеемстем вертепе родися,
От Пречистыя Марии-девицы...

Стихи были длинные, царица, прослезясь, многое пропустила мимо ушей, но конец ей очень понравился:

Приветствую ти, пресветлая мати,
Сыновним сердцем, моля Христа Бога,
Да подаст тебе жити лета многи
Здраво, весело и венец сготует:
Идеже в славе вечной Сам царствует!

Сочинителю матушкин поцелуй, а наставнику — награда: серебряная тарелка, серебряная ложка, пять сияющих червонцев.

Минул пресветлый праздник, минули святки. Стало тихо в тереме. Мария Ильинична хворала. Приезжих боярынь не звала к себе, ждала икону.

Икону Настасьи Узоразрешительницы привезли на Сретенье.

Икона была с окошко. Лик у Настасьи строгий, риза строгая, серая, а чёботы весёлые, красные.

Ободрилась Мария Ильинична.

Алексей Михайлович опять церковными делами был занят. Разбирал донос Никона то ли на Ртищева, то ли на Хитрово. Монах Флавиан Ртищева уличил, а в письме был назван Хитрово.

Не успели покончить с одним доносом, приспел другой, теперь уже на самого Никона. Архимандрит Иосиф, приставленный к опальному, явился в Москву, сказал «слово и дело» о сговоре Никона с донскими казаками. Не забыл помянуть и о письме митрополита Афанасия Иконийского. Письмо сильно обнадёжило Никона, ждёт нового собора, пересмотра приговора неистинных восточных патриархов.

Афанасия допросили, и поехал правдолюб куда подальше, в Макарьевский монастырь на Унжу. Год погоревал в заточении да помер...