Стратегии гениальных мужчин

Вполне возможно, что, с медицинской точки зрения, для насильственного помещения Винсента в сумасшедший дом было недостаточно оснований. Но для окружающих после ссоры с Гогеном Ван Гог казался более чем странным, а обывательщина, как известно, опасна еще и тем, что не терпит оригинальности – ведь все должны по формальным признакам определяться как субъекты, принадлежащие обществу-стаду. Именно поэтому соседям Винсента показалось необходимым оградить себя от непредсказуемости странного и душевно неуравновешенного художника. Хотя, как свидетельствовал сам Ван Гог, отнюдь не его действия, а назойливое стадное любопытство окружающих, выражавшееся в попытках внедрения в его личное пространство, привели его на больничную койку. Общественное мнение всегда сильнее индивидуальности, даже если общество представляет группа обывателей, которая при детальном рассмотрении может оказаться более безумной, чем те, против кого направлены их предупредительные акты. И все-таки Винсент определенно позаботился о собственной изоляции, напомнив о том, что не может «сам о себе позаботиться и контролировать себя». Разве не является такое поведение следом детской травмы и отсутствия любви? К этому остается добавить, что в письмах Винсента проскальзывают признания в собственной ненормальности – очевидно, результат длительного влияния на психику со стороны окружающих. Абсолютно не исключено, что именно позиция самого художника значительно повлияла на решения врачей, поскольку вначале диагноз ему ставили медики общего профиля и лишь значительно позже – специалисты по нервным болезням.

Еще больше поражают появившиеся в этот период суицидальные настроения, говорящие о том, Ван Гог подсознательно смирился с собственной неполноценностью и ему становится все труднее бороться с самим собой. «Каждый день мне необходимо средство от самоубийства», – пишет Ван Гог, тем самым намекая на то, что основы его идеи серьезно пошатнулись, а сам он все меньше верит в исключительность своего творчества. Но в то же время наличие возможностей для творческой деятельности («комната для работы» в клинике Сан-Реми) благотворно действовало на Винсента, что подтверждает действенность его идеи, как минимум, на подсознательном уровне. Именно тут он сделал страшное признание, свидетельствующее о сращивании его теперешнего реального мира с внутренним миром грез: «Может быть, все так хорошо потому, что во мне окончательно разорвалась связь с внешней жизнью», – написал Винсент брату… В этом письме он добавил, что уже привык к тому, что рано или поздно порвет с внешним миром. Действительно, весь его путь подводил к такому шагу: исковерканное и неполноценное детство, наполненное разочарованиями в нем родителей; юность, не менее жестокая из-за безответной любви и безуспешного поиска места в жизни; и, наконец, сознательная жизнь с мыслью окружающих о его сумасшествии и собственным осознанием невозможности жить в обществе. Принимаемый лишь проститутками из дешевых борделей, гонимый и мало понимаемый, не имеющий даже собственного пристанища, он держался лишь на братской любви, но осознавал, что очень скоро и этому придет оглушительный конец. Еще одним связующим звеном с внешним миром было творчество, замешанное на твердом убеждении в собственной правоте – он ни на йоту не изменился со времен юности, когда впервые отверг первый авторитет в живописи. Не признавая никого, Ван Гог медленно двигался собственным путем – дорогой на грани с потусторонним миром, – и именно эта твердость обеспечила ему творческое бессмертие.

Хотел ли он успеха? Если и да, то жизнь после трагического периода совместной работы с Гогеном перевернула все вверх дном: после Гогена он думал уже лишь о выживании и наследии. Внешний успех, определяемый признанием, даже если бы он и пришел, то не имел бы никакого значения – для внешнего мира Ван Гог уже погиб. Его дух был надломлен, его вера в человеческий род претерпела такие глубокие изменения, что он уже не верил в эпохальность собственного труда – слишком мерзким и приземленным казался ему мир. Ван Гог чувствовал, что погибает – из-за непринятия своей личности в мире живых, а физическая смерть тут была лишь делом времени. Но даже с таким настроением он продолжал писать картины в каком-то диком остервенелом темпе, словно это уже была предсмертная агония.