Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

Определение Русского государства как «вооруженной Великороссии» впервые предложил более 100 лет тому назад выдающийся русский историк второй половины XIX – начала XX в. В. О. Ключевский[167]. Как мы увидим далее, именно оно наиболее емко отражает политический смысл объединения русских земель в XIV–XV вв. Но также легко может ввести в заблуждение, которому нередко поддавались даже искушенные наблюдатели: т. е. привести к мысли о том, что всеми своими победами мы обязаны силе оружия. Это не так, ибо в России, как мало где еще, военная сила всегда была подчинена внешней политике и дипломатии, а стратегия является производной от политики. Здесь мы оказались наиболее достойными наследниками византийской традиции, отрицавшей войну ради войны, а обращавшейся к этому драматическому способу решения противоречий только в широком политическом контексте[168]. Политика и военная деятельность в русской истории всегда были взаимосвязаны, дополняли друг друга, но никогда чисто военные цели и задачи не становились доминирующими по отношению к политической целесообразности применительно к конкретному моменту. Такой была внешняя политика первых московских князей (Даниила Александровича и его потомков), такой наша внешняя политика остается сейчас.

Другими словами, в России с эпохи становления государственности в новом географическом очаге Волго-Окского междуречья война была одним из равных по своему значению другим, но неохотно применявшимся инструментом достижения целей, который всегда имел общеполитический характер. Далее мы увидим это на примере длительных усилий великих московских князей Василия II Васильевича (Темного) и Ивана III Васильевича по присоединению Новгорода: политические соглашения сменялись военными походами, на смену которым приходили новые соглашения, а вслед за ними были другие экспедиции, и так, шаг за шагом, без отчаянных сверхусилий, самый богатый русский город стал к концу XV в. частью единого государства. Наиболее решительные победы на поле боя, такие, как битва на Шелони в 1471 г., не означали прекращения попыток договориться с новгородцами, убедив их в необходимости признания власти Москвы[169]. Даже в самые напряженные периоды внешнеполитической истории, как это было в момент появления в русских пределах несметных армий Тамерлана в 1395 г., московские великие князья были готовы к вооруженной борьбе, но никогда не считали ее первым средством. Соответственно, и военное планирование, и стратегические соображения играли вспомогательную роль по отношению к более широким политическим замыслам или интуитивным оценкам своего стратегического положения.

Было бы это иначе, история российского могущества оказалась бы настолько же непродолжительной, как это произошло с Германией, Францией или Японией. Эти три выдающихся народа обязаны своими максимальными успехами на мировой арене колоссальному напряжению военных усилий, когда на карту было поставлено все, включая судьбу государства. Поэтому их поражения в столкновении с более могущественными противниками привели к перенапряжению, упадку и, в конечном итоге, утрате полноценного суверенитета в середине прошлого века. Более близким к российскому является традиционный подход Великобритании и США, которым уникальное географическое положение позволяло ставить военные усилия на службу широким дипломатическим приоритетам, а также Китая, масштабы которого всегда позволяли рассчитывать, что даже успешный противник будет просто поглощен огромной китайской цивилизацией. Однако Россия единственная привыкла подчинять войну политике, находясь, в отличие от англосаксов, в достаточно неблагоприятных геополитических условиях и располагая незначительным населением, подобно тому, как это делали византийцы, зажатые на протяжении 1000 лет между варварской Европой и могущественным Востоком. Но если Византия на протяжении почти всей своей истории постепенно сжималась, подмываемая по своим «берегам» все новыми вражескими нашествиями, то русское государство остается похожим на океан, отступающий во время отлива и вновь возвращающий себе прибрежные территории.