Страж перевала (сборник)

Одной рукой Лонг принялся быстро вертеть штурвал подъемника. Стержни разом пошли вверх и канули во тьме коридора. В то же мгновение камеру залило ослепительным нечеловеческим светом. Страшный жар, в сравнении с которым ничтожными казались огнеметы Владыки, охватил Лонга. Но все же он успел, прежде чем испарились последние капли живой крови, ударить мечом по колонне. Потолок резко пошел вниз, хрустнули, сминаясь, доспехи.

Умирающий Труддум уже ничего не видел, но он почувствовал, как раскололась земля, и обрадовался, поняв, что Лонг успел.

Огненное море выплеснулось из–под земли, поднялся, разрастаясь убийственным грибом, смерч. Пламя, отраженное и стократно усиленное кривыми зеркалами Владыки, ринулось на горы. Но не было уже никого, кто мог бы наблюдать, как рушатся вершины, погребая узкую седловину Перевала, как горы проваливаются сами в себя, а за ними открывается мертвое пространство пустыни.

Посреди отравленной радиоактивностью пустыни, наполовину уйдя в спекшийся песок, лежал Лонг. У него больше не было доспехов, не было и крови. Он целиком попал во власть нереального мира, и тот сотворил над ним одну из своих злых шуток: Лонг уцелел, оказавшись в самом сердце взрыва. Он не чувствовал тела, не воспринимал времени, но видел перед собой оплавленные камни мертвой пустыми. Сколько хватало глаз всюду громоздились камни. Все–таки здесь был север, эта пустыня мало походила на тающую преисподнюю юга. Каменные россыпи полого уходили вверх к высокому горизонту, но Лонг знал, что это обман. Гор больше не было, сознание этого приносило ему горькое облегчение. Нет Перевала, нет границы, а значит, никогда потусторонний бред не ворвется в живой мир.

Лонг не знал, долго ли он провел так, вплавленный в камень, словно мошка в каплю янтаря. Привел его в себя негромкий голос:

— Здравствуйте, сеньор!

— Ты вернулся, Оле? — сказал Лонг.

И хотя опаленное тело не сумело издать ни звука, но Оле услышал и понял.

— Да, сеньор, вернулся. Здесь стало неуютно. При вашей жизни было намного лучше. Здесь жило много людей. Теперь мне придется жить одному.

— Значит, не я, а ты был стражем Перевала.

— Что вы, сеньор! Перевал был ваш. Вы были хранителем кусочка правды в мире лжи. Но теперь они разошлись, и у них нет общей границы.

— Это хорошо, — сказал Лонг.

Высоко в белесом небе, неслышно гудя моторами, полз реактивный лайнер. Вечер. Лонг видел, что он больше не нужен. Он все сделал как надо, не уклонился, не ушел от битвы, поэтому за разрушенным Перевалом люди сумеют устоять перед теми, кто идет войной на правду. Констанс с Ториксом вернутся в свой вечный дом. И главное… Лонг обвел взглядом окрестности: черное, рыжее, серое…

— Хорошо, что это произошло здесь, — сказал Лонг. — Значит, настоящий мир не превратится в такую пустыню. Со своими бедами Торикс справится сам, а злое безумие не сможет ударить его в спину.

Оле присел на корточки, развязал мешок, достал исцарапанную флягу.

— Хотите пить, сеньор? — спросил он. — Это последняя настоящая вода. Новой набрать негде.

Лонга окутала прохлада и свежесть. Вода текла тонкой струйкой. Лонг сделал глоток и закрыл глаза. Он знал, что наконец умирает. Даже если в горячке Мира и возникнет когда–нибудь закованная в доспехи фигура, которую станут называть Лонгом, это все равно будет не он.

Вода кончилась. Лонг вздохнул и улыбнулся. Он вспоминал Констанс, которая будет всегда.

Цирюльник

Всю ночь Гийома Юстуса мучили кошмары, и утром он проснулся с тяжелой головой. Комната была полна дыма, забытый светильник чадил из последних сил, рог, в который была заключена лампа, обуглился и скверно вонял. Юстус приподнялся на постели, задул лампу. Не удивительно, что болит голова, скорее следует изумляться, что он вообще не сгорел или не задохнулся в чаду. Хорошо еще, что ставень плотно закрыт, и свет на улицу не проникал, иначе пришлось бы встретить утро в тюрьме: приказ магистрата, запрещающий жечь по ночам огонь, соблюдается строго, а караул всегда рад случаю вломиться среди ночи в чужой дом.

Юстус распахнул окно, вернулся в постель и забрался под теплое одеяло. Он был недоволен собой, такого с ним прежде не случалось. Возможно, это старость; когда человеку идет пятый десяток, слова о старости перестают быть кокетством и превращаются в горькую истину. Но скорее всего, его просто выбил из колеи таинственный господин Анатоль.

Слуга Жером неслышно вошел в комнату, поставил у кровати обычный завтрак Юстуса — тарелку сваренной на воде овсяной каши и яйцо всмятку. Юстус привычно кивнул Жерому, не то здороваясь, не то благодаря. Есть не хотелось, и Юстус ограничился стаканом воды, настоянной на ягодах терновника.

Город за окном постепенно просыпался. Цокали копыта лошадей, скрипели крестьянские телеги, какие–то женщины, успевшие повздорить с утра, громко бранились, и ссору их прекратило только протяжное «берегись!..», донесшееся из окон верхнего этажа. Кумушки, подхватив юбки, кинулись в разные стороны, зная по опыту, что вслед за этим криком им на головы будет выплеснут ночной горшок.