Страж западни

Алексей Петрович задумался: что-то в аресте Галецкого ему показалось сомнительным. Еще утром, получив анонимное письмо, в котором неизвестный доносил контрразведке о том, что артист Галецкий, проживающий в меблированных комнатах О. Трапс по Архиерейской улице, активно сотрудничал с большевиками, а сейчас шпионит по заданию красных, — Муравьев испытал сомнение. Его покоробили и тон записки, и внешний вид письма. Лист бумаги был захватан кое-где жирными пальцами, с каким-то чернильным пятном, походившим на женскую головку в верхнем правом углу. Перо, каким оно было написано, царапало и раздирало бумагу, а там, где наезжало на масляные следы, спотыкалось и густо брызгало. А масса грубейших ошибок, словно бы письмо писал человек, не знающий русского языка… одним словом, анонимка была явно сведением чьих-то личных счетов. Но военная обстановка, близость фронта обязывала штабс-капитана незамедлительно реагировать на подобного рода сигналы, проверять их достоверность, поэтому он и отдал распоряжение об аресте.

— …вот что, Пятенко, давай-ка его ко мне, — приказал Муравьев, хотя раньше собирался отложить встречу с арестованным до утра, но уж больно странные вещи узнались из беглого прочтения бумаг.

Вся эта история была сейчас крайне некстати — Алексей Петрович как раз готовился вызвать на допрос арестанта из бильярдной комнаты.

Дверь распахнулась, и Пятенко с часовым Остриком ввели в кабинет Галецкого.

Алексей Петрович на миг растерялся и даже машинально встал из-за стола: перед ним был одетый с иголочки разгневанный господин во фраке и с каким-то цветком в петлице. Господин, бранясь, шел к столу и на ходу… стаскивал с запястий наручники!

— За кого вы, черт возьми, меня принимаете?

Муравьев не слышал его слов, пораженно уставившись на змеиные руки артиста: Галецкий сдергивал наручники с такой быстротой и так просто, словно пару перчаток.

— Это в конце концов смешно! — Галецкий зло грохнул наручниками по столу Муравьева, а сам плюхнулся на стул и принялся растирать запястья.

Молоденький часовой Острик с перепугу вскинул винтовку, судорожно прицелился в господина и так замер с открытым по-детски ртом.

Пятенко тоже с натугой тащил из кобуры оружие.

— Да у него руки трясутся: ведь застрелит со страху дурень! — воскликнул Галецкий.

— Отставить, — скомандовал, очнувшись, штабс-капитан Острику и взял себя в руки. Сел. Потрогал наручники: они были заперты и исправны.

Часовой приставил винтовку к ноге.

— Разрешите? — Галецкий бесцеремонно лез пальцами в муравьевский портсигар, а левой рукой уже щелкал зажигалкой.

— Пятенко, останься, а ты постой в коридоре у двери, — кисло отдал приказ Муравьев, — чего встал как пень.

Первое чувство изумления сменилось досадой. Было ясно, что с арестом этого лощеного субъекта Галецкого Муравьев, видимо, попал пальцем в небо, зато угодил в муторную историю. У него разом заболела голова — верный признак недовольства собой.

— Кто вы? — глухо спросил штабс-капитан.

— Я? — удивился Галецкий и кивнул на стопку бумаг на столе. — Там все сказано. А вот кто вы, милостивый государь, позвольте спросить?! И по какому праву со мной так обращаются?

Он был бледен от возмущения, глаза метали молнии.

— Вы в контрразведке, господин Галецкий, — стараясь не выходить из себя, сказал Муравьев, — вы подозреваетесь в шпионаже, а эти ловкие фокусы не помешают пустить вас в расход…

— Ого! — выпучил на него глаза арестованный и вдруг захохотал громко и нагло.

— Потрудитесь вести себя пристойно. И погасите папироску, — вскипел Муравьев.

— Я еще мог сносить оскорбления от ваших скотов, но не от офицера. Потрудитесь сменить тон, штабс-капитан! Я хороший приятель с Антоном Ивановичем и буду жаловаться.

Имя Деникина подействовало на Муравьева отрезвляюще: Галецкий оказался не только ловким субъектом, но еще и опасным человеком.

— Пятенко, оставьте нас вдвоем.

Когда унтер-офицер вышел, штабс-капитан сказал почти миролюбиво:

— Давайте оставим эмоции для гимназисток и объяснимся. Я получил о вас компрометирующие сведения. Не скрою — сведения непроверенные, может быть, пустейшие, но, согласитесь, идет война. И обязан был по службе принять меры.

Галецкий пустил струйку дыма и сказал в ответ:

— Я знаю, в чем дело. Меня оклеветал Бузонни.

— Умберто?!

Ах вот почему Муравьеву показалось, что анонимное письмо написано словно не русским.

— Вы разве знакомы? — удивился Галецкий.

— В общем да… но зачем ему?

— Из черной зависти. Мы, артисты, — завистливый народ… Вчера между нами произошла резкая сцена. Он осмелился… впрочем, это все пустое. Его донос — это месть пошляка и посредственности.

Муравьев промолчал: версии Галецкого нельзя было отказать в известной логике. Головная боль ввинчивалась в виски словно шуруп; Алексей Петрович был подвержен приступам внезапной мигрени.

— Надеюсь, я свободен?

— Минуту, господин Галецкий, одну минуту. Я верю вам безусловно и приношу извинения за грубость подчиненных. Но отпустить пока не могу. Сейчас мы доставим этого подлеца Бузонни в штаб. Вы при мне объяснитесь, и я вас тут же отпускаю.