Стрекоза

Визиты партийного работника учащались, но Севка уже не злился, а ждал их, вернее, конечно, не их, а последующих прогулок за покупками и неизменного похода в кафе «Снежинка». Мать больше не делала пахучие саше и не пела оперные партии своим ученикам. Как-то она сложила ноты в пухлую папку и перевязала ее атласными веревочками, собрала лоскутки ткани, золотистые тесемки и шелковые шнурочки в большой целлофановый пакет и убрала все это богатство прежних дней в платяной шкаф, где они с Серафимой хранили зимние вещи, плотно закрыв его скрипящие створки. Теперь уже Севке почему-то стало грустно.

Под Новый год Калерия сообщила, что на какое-то время уедет, а Севка останется с Серафимой, но он не должен плакать, потому что скоро она возьмет его к себе. Когда он спросил куда, мать улыбнулась и, потрепав его по щеке рукой, давно уже пахнущей не мятным маслом и сиренью, а душными духами «Красный мак», подаренными гладковыбритым женихом с портфелем, ласково сказала:

– Ты скоро сам увидишь. – И, накинув роскошную горжетку из черно-бурой лисы с настоящими лапками, мордой и хвостом, свешивающимся с плеч, надела на аккуратно причесанные в дорогой парикмахерской волосы с модными заколками шляпку с вуалькой, новые полусапожки на каблуках и с ремешками, нервно схватила небольшую сумку с вещами, кивнула Серафиме и ушла.

Серафима почему-то начала сморкаться, хотя до этого у нее не было простуды, а Севка побежал во двор проверить, есть ли свежие следы на снегу – птиц там разных, домашних животных, ну кроме шелудивого соседского Тузика. Но следов почти никаких не появилось, во дворе было пусто и скучно, а тихо падающий снег холодными стайками снежинок противно попадал за шиворот. Севка быстро вернулся домой и вскоре лег спать, думая о матери. Скорей бы она взяла его к себе! Скорей бы! Поворочавшись с боку на бок еще с полчаса, он заснул.

Больше Севка никогда ее не видел.

VI

Берта в молодости была похожа на Глорию Свенсон или на продолговатую расписную вазу с тщательно подобранным парадно-праздничным букетом, скорее всего, с какими-нибудь георгинами или пуансеттиями. Она была немногословна, меланхолична и производила впечатление уставшей от жизни оперной дивы. Узкие брови безупречной дугой очерчивали ее чуть удлиненные выпуклые глаза, посверкивающие из-под ресниц странным для карих глаз холодноватым блеском, а маленький рот с чуть выпирающей нижней губой благодаря помаде № 34 фабрики ВТО темно-бордовым пятном на палевом лице напоминал пьяную вишню на сладком ванильном пудинге. Берта часто закручивала обесцвеченные по моде и завитые ровными волнами на горячих гвоздях пепельно-русые волосы в многослойные шелковые и атласные тюрбаны так, чтобы была видна только часть прически, на плечи набрасывала накидки с кистями и вышитыми крупными маками и передвигалась медленным пасо-фино[2], как сказал бы друг ее юности Жора Периманов, тапер кинотеатра «Гаврош», что по Красноармейскому переулку, 4, бывшему Никольскому. По утрам до службы Жорж ходил на бега, пока их не закрыли как пережиток буржуазного быта, а по вечерам играл на разогреве публики до киносеанса, чтобы заработать на ставки и бокал портвейна с куском сыра, и знал он о лошадях все или почти все.

Правда, к тому времени, когда Берта с Витольдом встретились – случайно, на вечере отдыха в летнем театре, куда его буквально силой притащила сослуживица, бухгалтерша Куковкина, давно пытавшаяся по доброте душевной женить чудаковатого математика и тем самым облагородить его одинокий и, как ей казалось, неустроенный быт, хотя он никогда никому на одиночество не жаловался, – Берта была уже не первой молодости, да и сам Витольд тоже. Но оба были из породы людей, которые в годах выглядят интереснее, чем в юности, добавляя к своей природной привлекательности то, что французы называют charme et le style или comme il faut.

В тот весенний, подернутый дымкой вечер Бертина талия уже была менее изящной, а локоны, выбивающиеся из-под тюрбана, удивляли глаз не пепельным цветом, а медным, по новой моде, но она все же привлекла внимание старого солдата, как о себе почему-то часто думал в третьем лице, Витольда Генриховича.

Давали Брамса. Давали – было громко сказано: студенты местного музучилища, где тогда почасовиком работала Берта, старательно выводили «Колыбельную» – скрипки дрожали в неопытных руках молодых музыкантов, как будто они никогда не брались за смычки, альты вторили с каким-то малозаметным, но достаточно лихорадочным опозданием, а дирижер неистово перегибался через пюпитр, чтобы, видимо, не игрой оркестра, так телодвижением доказать, что он-то уж точно знает, как надо исполнить такое деликатное произведение.