Стрекоза

Витольд постоял еще с минуту на опустевшей остановке и медленно пошел домой, втягивая голову в плечи и лавируя между лужами, тщетно пытаясь разобраться в так неожиданно захватившем его наваждении – паническом страхе за дочь. Он думал о странностях своего же чопорного спокойствия во время ее продолжительного отсутствия и удивлялся, что за это время не заметил и не понял, что, оказывается, ее присутствие ему так же необходимо для ощущения нормального течения жизни, как раньше для этого было необходимо слышать голос Берты и заботиться о ней, как о маленькой, подносить ей чай, размешивать в чашке сахар, накрывать теплым пледом ее озябшие плечи и слушать, слушать зачарованно меланхолические звуки, вылетающие из-под клавиш Blüthner’a птицами тихой, безмятежной печали, когда она играла элегию Клода Дебюсси. Первое, что он сделает, придя домой, – сядет и напишет Людвике письмо, в котором сообщит ей об этом своем открытии, о том, как она ему нужна и что для них начнется совсем новая жизнь. Или нет, не то, не то. Он завтра же пойдет на главпочтамт и отправит ей телеграмму, потому что довольно с него этого полного сумбура и пустых треволнений года, с дикими снами и терзающими душу рассказами о мистических розыгрышах, и в тексте телеграммы, кроме своей подписи, он напишет только три слова, только три: «Немедленно возвращайся домой».

Он нырнул в темноту родного переулка и, уже не разбирая, куда ступает, стремительно направился к подъезду, не замечая ни усиливающегося на глазах дождя, ни протяжно подвывающих сирен скорой помощи, проехавшей куда-то мимо их двора, ни скрюченных от порывов ветра веток сирени, задевающих за скамейки, словно они пытались во что бы то ни стало удержаться, не упасть и не сломаться. Он так и не увидел, как Берта, постояв еще с минуту-другую возле арки и поглядев на их окна, в которых зажегся свет, вздохнула, пробормотала: «Полно, друг мой, рано впадать в уныние, ведь испытания еще только начинаются», – и бесшумно растаяла в серо-жемчужной мути песчанских сумерек.