Стрекоза

В первый раз Севка влюбился очень поздно, уже почти в шестом классе. И не в девчонку-одноклассницу, как все нормальные люди, а, стыдно сказать, в пионервожатую летней площадки Веру, Веру Маркелову. Она была высокой, статной, громкоголосой. В ней все пело, звенело и рвалось куда-то ввысь – от кончиков длинных ресниц, чуть загнутых по краям, до красиво очерченной груди, тревожащей волной вздымающейся каждый раз, когда она принимала рапорты председателей отрядов на утренней и вечерней линейках и отдавала пионерам салют. Севка всегда стоял рядом, поднимал и опускал знамя лагеря и потому был свидетелем этой волнующей картины по два раза на дню.

Территория их лагеря или, точнее, детской площадки находилась за городом, почти в лесу, но главным отличием ее от настоящего пионерского лагеря было в том, что пионеров после шести часов вечера каждый день отвозили в город на стареньком урчащем автобусе, а утром привозили назад, потому что лагерь не был оборудован ни палатками, ни спальными местами в стационаре, как говорили взрослые, кроме медпункта с одной жесткой койкой, да и с питанием было не густо: постные щи да каши – лагерь был бесплатный, в основном для детей-сирот и отличников учебы. О том, что расходовалось много бензина, никто не думал – им щедро обеспечивали шефы с завода металлолитографии.

Вере было тогда, наверное, лет восемнадцать, она только поступила в педучилище и для стажа пошла на лето подработать пионервожатой. Но всем она казалась взрослой, и воспринимали ее пионеры, Севкины приятели, как очень симпатичную, но все-таки «тетку». Он поэтому тоже не сразу понял, что влюбился. Он заприметил сначала совсем другой объект романтического внимания – Аню Летянскую. Аня хорошо пела, ее все время заставляли участвовать в самодеятельности, и она была на виду – яркая, пригожая и со звонким пионерским голосом. Когда она пела «Там вдали за рекой зажигались огни, в небе ярком заря догорала…», ее голос вызывал дрожь, взрослые сосредоточенно и серьезно слушали, девчонки ее ненавидели, а все мальчишки представляли себя бойцами буденновской армии и мечтали вынести Аню из горящей избы, подожженной белогвардейцами, или зарубить саблей всякого, кто захотел бы ее обидеть.

Севка тоже так мечтал, и поэтому думал, что в Аню влюблен. Вот он ловко спрыгивает с коня, врывается в избу казацкой станицы, хватает саблю из ножен, замахивается на врага, схватившего Аню, и бросается на белогвардейца. Вжик! – сабля звенит, и белогвардеец падает замертво на пол, а освобожденная Аня бросает на него, Севку-красноармейца, восхищенный и благодарный взгляд. Романтика!

Но скоро выяснилось, что она ему нравилась только на сцене, пока пела. В остальное время она была, как и другие девчонки, глупой, болтливой и вредной. Один раз даже больно шлепнула Севку по руке, когда он нетерпеливо схватил кусок черного хлеба из большого алюминиевого таза, в котором дежурные разносили хлеб на завтрак и горкой выкладывали на плоские тарелки с зеленой полустертой надписью «Общепит».

– Ты что, Чернихин? – крикнула звонким голосом Аня. – Думаешь, тебе можно, когда другим нельзя? – И бац его по руке. Хлеб выпал прямо на пол, Севка поднял его и виновато положил обратно в таз, но Аня еще больше завопила:

– Ты что, совсем того? Он ведь уже с микробами! – Она тут же брезгливо вытащила злосчастный кусочек и выбросила его в мусорное ведро.

– Сама ты с микробами, – пренебрежительно сплюнул сквозь зубы Севка, сунул руки в карманы штанов и враскачку вышел из столовой. «Вот дура, – думал он, – никакого чувства у нее нет». А ведь он только утром на нее на зарядке пялился! И то правда, что ноги у нее короткие, с толстыми коленками, а из-под синих тренировочных штанов белые трусы торчат. Дура, да и только.

А Вера Маркелова была совсем другая. Внимательная, отзывчивая и… жутко красивая. Он понял, что влюбился, после того как сильно расшиб ногу, играя в футбол – Студебекер, как всегда, стоял на воротах и, вместо того чтобы отбить Севкин удар, плюхнулся своей нехилой массой ему на ногу. Мяч все равно в ворота вкатился, отрикошетил от планки, но Севка больно ушибся при падении, про забитый гол уже не думал, а думал про то, что, скорей всего, Студебекер сломал ему ногу.

Мальчишки притащили Севку в медпункт и положили на противный холодный кожаный топчан. Нога опухла, почернела и ныла свинцовой тягучей болью. Позвали Веру, как старшую по смене. Она играла с кем-то из вожатых в бадминтон, но тут же игру бросила, прибежала как была – с ракеткой в руке, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, неподдельно встревоженная. Положив ракетку на стул, с широко распахнутыми глазами она наклонилась к Севке:

– Чернихин, ты как? Живой?

От нее пахло солнцем, ветром, разгоряченным телом и душистым мылом.

– Живой, – хрипло сказал Севка, почему-то покраснел, как помидор, и никак не мог сообразить, что сказать еще.