Стрела бога. Человек из народа

Когда я свернул на улицу, где стоял особняк Нанги, я увидел его у ворот: он явно поджидал меня. Он смотрел в противоположную сторону и не сразу меня заметил. Моим первым побуждением было повернуть назад. Но я тут же овладел собой, да и он оглянулся, увидел меня и пошел навстречу.

— Где ты пропадал, Одили? — спросил он. — Мы… я вот уже сколько времени ищу тебя, еще немного, и позвонил бы в полицию.

— Я не желаю с вами разговаривать, — сказал я.

— Что такое?! Час от часу не легче! Что случилось, Одили?

— Я уже сказал, что не желаю с вами разговаривать, — ответил я холодно.

— Чудеса, да и только! Уж не из-за девчонки ли ты? Но ведь ты сам мне сказал, что между вами нет ничего серьезного. Я затем и спрашивал тебя, чтобы не было недоразумений… Я думал, ты устал и лег спать.

— Послушайте, мистер Нанга, уважайте хотя бы самого себя. Не испытывайте моего терпения, если не хотите, чтобы наши имена попали в газеты.

Даже для меня самого это прозвучало дико. А Нанга был просто ошеломлен, в особенности когда я назвал его «мистер».

— На этот раз ваша взяла, — продолжал я, — но хорошо смеется тот, кто смеется последний. Я вам этого не забуду.

Когда я подошел к дому, я увидел Элси: она стояла в дверях, скрестив руки на груди. Завидев меня, она поспешно скрылась.

Я вынес свой чемодан. Нанга подошел и примирительно положил руку мне на плечо.

— Не прикасайтесь ко мне! — сказал я, отстраняясь от него, как от прокаженного.

Он попятился, улыбка застыла на его лице. Я был доволен.

— Не ребячься, Одили, — сказал Нанга отеческим тоном. — В конце концов, она тебе не жена. Чего ты валяешь дурака? Она мне сказала, что между вами ничего нет, да и ты мне сказал то же самое. Но, как бы там ни было, мне очень жаль, если это тебя задело, беру вину на себя. Я приношу свои искренние извинения и сегодня же приведу тебе полдюжины девочек, хочешь? Можешь баловаться с ними, пока сам не запросишь пощады. Ха-ха-ха!

— В какой стране мы живем?! — сказал я. — И это министр культуры! Помилуй нас бог.

Я плюнул. Плевок был скорее символический, но все же плевок.

— Послушай, Одили! — взревел Нанга, как рассвирепевший леопард. — Я не потерплю дерзостей от такого сопляка, да еще из-за какой-то девки! Понятно? Попробуй только еще оскорбить меня, я тебе покажу! Неблагодарный мальчишка! Вот она, нынешняя молодежь! Подумать только! Ладно, что с тобой говорить… Но если ты еще раз оскорбишь меня…

— Руки коротки, — сказал я. — Вы безграмотный старый… — Я махнул рукой и пошел к воротам, задев чемоданом Дого, кривоглазого телохранителя. Как видно, он услышал нашу перебранку и в одной набедренной повязке выбежал из пристройки для слуг узнать в чем дело.

— Чего он тут разоряется, хозяин? — спросил Дого.

— А! Не обращай внимания на этого идиота, — ответил Нанга.

— Э нет, пусть не думает, что он может безнаказанно оскорблять моего господина! А ну-ка, приятель! — крикнул Дого и бросился вслед за мной. В голосе его звучала угроза.

Я обернулся, но, решив, что не стоит связываться, зашагал дальше.

— Оставь его, Дого. Он и без тебя свернет себе шею. Я сам виноват, что позвал его сюда. Неблагодарная скотина!

Я был уже у ворот, но он говорил так громко, что я слышал каждое слово.

Я взял такси и поехал к своему другу Максвелу. Максвел Куламо, адвокат, был моим однокашником. Мы звали его тогда Кулмакс или Куль Макс, и близкие друзья продолжали называть его так и теперь. Он был признанным школьным поэтом, и я до сих пор помню двустишие, которым заканчивалось его стихотворение, написанное по случаю победы нашей школьной команды в футбольном матче.

Ура нашим доблестным нападающим!
(Писал Куль Макс, стихи сочиняющий.)

Когда я приехал, Максвел завтракал. Он собирался в суд и был уже в полном параде — брюки в полоску, черный пиджак. Объяснение с Нангой и довольно долгая поездка в такси отчасти успокоили меня, и по лицу моему ни о чем нельзя было догадаться.

— Боже мой! — воскликнул Макс, крепко пожимая мне руку. — Дотошный! Ты ли это?

«Дотошный» было мое школьное прозвище.

— Куль Макс, стихи сочиняющий! — в свою очередь приветствовал я его.

Мы долго смеялись, так что на глазах у меня выступили слезы — те самые неизлитые слезы, которые душили меня всю ночь. Макс ничего не подозревал и думал, что я приехал к нему прямо из дома. С виноватым видом я признался, что вот уже несколько дней, как я в городе, но не мог связаться с ним. Он понял меня в том смысле, что я не мог ему позвонить — у него не было телефона, и это, как ему казалось, создавало невыгодное представление о его клиентуре.

— Я уже два месяца жду, когда мне поставят телефон, — сказал он, как бы оправдываясь. — Видишь ли, я не дал никому на лапу, а блата у меня нет… Так, значит, ты остановился у этого безмозглого, безграмотного, продажного деляги. Прошу прощенья.

— Что поделаешь, — сказал я. — Ты же знаешь, он был моим учителем.