Стрела летящая

Ему стало неловко, он свернул на тропу и вошел в еловый лес, а потом сошел и с тропы и стал проламываться по чаще, разгребая руками еловые лапы, через духоту и комариные укусы; под башмаками кожано скрипели, и мялись, и скользили упругие кроваво-красные, бурые и салатно-зеленые листья бадана. В лесу было уже темно и скрытно.

Возле поселка пошли свежие поленницы, коровьи и человечьи тропинки, и он уже перестал видеть себя со стороны, и можно было свернуть напрямик к поселку, что он и сделал, чувствуя с удовлетворением успехи самоусовершенствования.

Стадо спускалось по глинистому косогору среди елового молодняка. Подсохшая за день грязь темнела там, где прошли, скользя, коровьи копыта.

Стадо пасли на широком лугу, на мысу, где ветер сдувал мошку, и коровы могли спокойно щипать траву и лежать на прохладе, пережевывая жвачку, могли пить чистую байкальскую воду, забредая в мокрую гальку, скользкую и круглую в устье речки. Коровы паслись, а хозяин стада - длинный и тяжелый бык со спиленными рогами - стоял у самого края воды и не пил, а баловался, время от времени касаясь квадратным влажным носом воды, потом вода стекала и капала с его губ и языка. Стоял он до бесконечности долго, только изредка опуская тяжелую голову к воде, стоял и целыми днями смотрел на горизонт.

Стадо приближалось тесно и плотно согнанным, пастух умел управлять стадом, и у него была маленькая оленегонная лайка, хорошо знавшая свое дело.

Черные и красные, черно-белые и красно-белые, о рогами красивыми и рогами корявыми, однорогие и вовсе комолые коровы пылили сотней копыт, обходили лужи, втекали всем стадом в улицу. Угловатые коровы косо ставили негнущиеся задние ноги. Сытое теплое стадо двигалось ровно и спокойно, и только вдруг шарахалась в гущу стада от собаки крайняя корова, или бык, выделявшийся своей величиной в центре стада, играя, поднимался красно-белой огромной тушей и придавливал какую-нибудь корову рядом с собой, и она вырывалась из-под него, в стаде образовывалось движение, а бык протискивался за ней среди остальных и все старался положить свою огромную голову со спиленными рогами на ее угластую спину, чтобы опять вскинуть на нее свои копыта и проехать так несколько шагов.

Стадо вошло в улицу и стало расходиться, большая часть повернула направо, по отвилку дороги к леспромхозу, а остальные пошли по дворам в поселке. Хозяева поджидали их и открыва-ли им ворота и калитки. Мальчишка в красной рубахе бросил велосипед на зеленую траву возле дома и долго гонялся за вредной коровой, она чего-то не шла домой, останавливалась посреди улицы и смотрела белыми глупыми глазами на мальчишку, а потом поднимала заляпанный хвост и кидалась назад, мотая выменем, скользя по грязи.

Студент шел за стадом, рассматривая людей, и собак, и коров, оживленных рабочим часом, с твердым намерением завалиться на сеновал у максимовской кумы да и заснуть, чтобы скорее утро и пароход, потому что все силы, все запасы радости и запасы предвкушения радостей уже высво-бодились. Он прошел через пустую лесопилку, мимо штабелей неошкуренных бревен бревна были мокрые и пахли рыбой, мимо навесов, забитых пиленым лесом новым и стерильно чистым, казавшимся теплым, как парное молоко; под ногами качался толстый слой опилок, перемешанных с землей и песком. Опилки под ногами отдавали спиртом и гниением, а пирамиды пиленого леса пахли чистотой и смолой.

4

- Ночью, поди, холодно будет,- добродушно уговаривала студента Максимиха, заставляя тащить на сеновал необъятную постель, и сама еще несла большую, с кружевами подушку.

- У меня постели на всю деревню хватило бы, да только спать на ней некому. Старик был, дети были, и вот нету никого,- Максимиха вдруг махнула рукой и, подняв фартук к глазам, пошла от сеновала в дом, что-то про себя пришептывая.

Студент сидел на сеновале на устроенной постели и слушал деревенский, непривычный после тайги гомон, а когда прошла по двору в стайку Максимиха с подойником, он вдруг почувствовал слабое движение сердца в груди, почувствовал себя виноватым перед этой доброй теткой за что-то тонкое и неуловимое, что происходило из поразительной и уму непостижимой разницы между ним - молодым студентом, который видит себя иногда со стороны крупно шагающим в выду-манном, сладком одиночестве по берегу великолепного, неизъяснимо прекрасного, сказочного озера, и ею, толстой доброй теткой в сапогах, которая живет одна в огромном нелепом для нее одной доме, где она могла бы постелить постель на всю деревню и где ей некому стелить постель, теткой, которую никто не видит, когда она идет в стайку к своей корове вечером, в сумерки и утром на рассвете... Он сунулся головой в большую подушку и лежал так, пытаясь сосредоточиться на этой новой для него боли, пришедшей впервые в жизни.

Лежал он долго, как ему показалось, и еще показалось ему, что где-то близко то забытое ощущение, после которого слезы, сердце тукало горячо, торопливо. Он скатился с сеновала, испытывая жгучую потребность сделать что-то такое, такое для этой тетки...