Стрельба по бегущему оленю

«Я устал, голубчик. Поверьте, что это нелегко — на исходе пятого десятка бороться, не веруя в победу. Не хочу отягощать Вас зрелищем, которое сам никогда в жизни терпеть не мог, поэтому покончу где-нибудь на стороне. Мой Вам последний совет: порвите с Ф. Это опасный человек. Перстень — это подарок. Прощайте и простите. Ваш Н. П. Б.».

Протасенко не сразу заметил эту записку, когда проснулся в темной, пропыленной, похожей на чулан комнатенке на Тверской, где они обитали с Боярским.

Прочитав послание, Протасенко сначала ничего не понял. Потом — понял и ужаснулся. Затем задумался и злобно выругался: «Сбежал, чтобы заграбастать деньги! А потом — за кордон! Ах какая все-таки скотина!»

От бешенства у него задрожали руки. Он порезался, бреясь, и это еще больше взбесило его. Прикладывая к порезанной щеке полотенце, он разъяренно метался в тесном пространстве комнатенки, уже не разговаривал вслух, а только шипел, как змея. Больно ударился бедром об угол ломберного столика и — будто нашел истинного врага — поднял стол на воздух, держа за ножки, с кряхтением эти ножки сломил, бросил на пол, стал топтать сапогами.

Успокоился. Стал размышлять. Долго, однако, думать не довелось. В дверь постучали. Это был Федоров.

— Что с вами, подпоручик? Что за вид? Весь в крови… А где наш князь?

При упоминании Боярского Протасенко опять стал не в себе.

— Прочитайте! Вот он, ваш князь! А ля натюрель, так сказать…

Федоров прочитал записку. Липа, почему-то сразу определил он. Боярский, конечно же, что-то заподозрил. Решил выйти из игры, прихватив заодно и деньги. Протасенко остался с носом.

— Поражен… — сказал Федоров потрясенно. — Он казался мне воплощением силы, убежденности, мужества. Воистину: чужая душа — потемки… Неужели он собирается покончить с собой? Невероятно!

— Как же-с! — ядовито усмехнулся Протасенко. — Они сейчас сломя голову спешат к тайнику, где — деньги. Поскорее набить карманы! О мерзавец!

— Вы сказали «деньги»? — быстро переспросил Федоров. — Вы имеете в виду наши деньги?!

— Вот именно что! Он воспользовался тем, что никто, кроме него, не знает, где тайник. Еще накануне нашей встречи, позавчера, он говорил: давай, дескать, плюнем на все, поедем в Алексин, разделим поровну…

— Тэ-э-эк-с! — Федоров стиснул зубы. Его охватила унылая ярость. Так, без сучка и задоринки, провести дело, дойти, казалось, до самой цели и вдруг оказаться в дураках! — Почему в Алексин?

— Он говорил, что знает те места. Да! У него там, кажется, было имение. Или у его жены, не знаю…

Федоров суетливо размышлял. Каким путем будет добираться до Алексина Боярский?

— Бросил — как кость собаке! — Протасенко вертел перед глазами перстень. В сумрачной комнате остро и неожиданно вспыхивали алмазные грани. — И я ведь помню этот перстень! Ему полагается лежать вместе с другими, на общее дело предназначенными камнями! «Примите как подарок!» Грех говорить, но я даже рад, что в Питере накрыли все остальное. Пусть уж лучше им! Ему главное было — теперь я понял, — чтобы чужими руками совершать «эксы»… Да-да! Я теперь, наверное, знаю: он давно замышлял это! Не зря и места хранения постоянно менял: так что в конце концов только он один-то и знал, где что хранится. «Эта квартира мне показалась ненадежной, — говорил он этак между делом. — Я переменил место». А мы, идиоты, настолько верили в его щепетильность, что не требовали даже отчета, куда что перепрятано.

Федоров наконец встал:

— Послушайте, Протасенко! Хватит скрежетать зубами! Наша задача: найти Боярского. Вы говорите, что он направился к тайнику…

— Уверен.

— Стало быть, нужно срочно попасть в Алексин. Если у него была там усадьба, то тайник где-то там. Я попытаюсь раздобыть в Совнаркоме автомобиль… Оденьтесь потеплее. Проверьте оружие. Я скоро вернусь!

Хлопнула дверь за Федоровым. Протасенко посмотрел вслед ему с симпатией: «Все ж-таки зря я, кажется, недолюбливал его. Боевой и хваткий офицер. И чем черт не шутит, может, удастся догнать Боярского? О-о, с каким удовольствием я тогда влеплю ему блямбу в лоб!»

На выезде из Москвы остановились: Федоров заметил пообочь дороги копну полусгнившей соломы. Перетаскали ее в кузов грузовика, закопались с головой, поехали дальше.

Дряхленький «даймлер» завывал на подъемах, мелко, припадочно колотился от напряжения. Протасенко подумал: «Не доедем, встанем в поле, замерзнем…» Подумал, однако, равнодушно, с интонацией «ну и черт с ним!».

Грузовичок шарахался на колдобинах плохо наезженной дороги. Тоска и отвращение одолевали Протасенко. С той минуты, как утром прочитал записку Боярского, его не покидали ми два чувства. Что-то похожее на детскую обиду было в них. «Можем быть, только я один такой, донкихотствующий?»