Стрельба по бегущему оленю

— Так… — упоенно зашептали за забором, — вот, значит, как? Так-так-так… — и горящий зеленью, словно бы воспаленный от неутолимого любопытства глаз с людоедской нежностью впился в старуху.

* * *

…Повернулся, побрел, увязая в сугробах, в подворотню свою. А ноги все дрожали. Потом услышал — снег потек сквозь дырку в сапоге, стало и вовсе уныло. Подумал сдуру: «Помру я скоро…» А потом: «Ну и пусть…»

Лексеич, слава богу, уже не спал.

— Никак живот схватило? — понимающе спросил он из-за занавески, когда филер вошел в дворницкую. — Бегаешь, ну прямо конь копытами стучит!

— Будет вам… — пробурчал Серафим. — Вас небось и петропавловской пушкой не разбудишь. В картишки, может?..

— А что? — неожиданно весело отозвался дворник и с бодростью спустил на пол ноги в белых портах.

…Извлечены были разбухшие, почерневшие от сала карты. Лампочку открутили, и — шлеп-шлеп — быстро утешился рублевый Серафим высокоумной игрой под названием «Акулина». Даже вздыхать перестал и на окошко коситься.

…О многом не мог догадываться Коломийцев — уж больно крохотный был человек — а все же зря в окошко не глянул. Увидел бы, что озарена олсуфьевская каморка ясным светом хозяйской семилинейной лампы, и идет там процедура для России обычная — обыск!

А впрочем… Может, бог хранил слабенький ум его, не надоумив глядеть? Запутался бы в вопросах старичок, истерзался бы в сомнениях (а спросить у Шибаева, конечно же, не решился), а хорошо ли этак-то, в его годы?..

А то вот сидит себе вполне спокойный человечек. С хорошим человечком в картишки перекидывается, радуется копеечному выигрышу, ни об чем не подозревает. Даже того не ведает, что не обманывало его чутье: будет эта ночка особенной для его филерской судьбы. И даже премия грядет — шестьдесят целковых! — и продвиженьице кое-какое… Играй, Серафим!

* * *

…Дед, Антон Петрович, — в белой панаме, ватной кацавейке и драной шали, которая закутывала его ноги (только байковые ботинки выглядывали из-под шали), — дед смотрел на мальчишку прозрачным взглядом, в глубине которого почему-то был испуг. Но когда выслушал, сказал быстро и деловито:

— Что ж… Будем бороться. Будем?

Мальчишка неожиданно нагло хихикнул:

— Не-а. Мне бабка эта, в шляпе, понравилась…

Дед обомлел:

— Суперанская?! — и вдруг закричал тонким противным голосом, указывая голубой рукой в сад: — Во-он! Вон отсюда! Ренегат!

* * *

…Играя, Коломийцев нет-нет да и вспоминал Олсуфия. Уж больно задел тот филерское его самолюбие. Ишь ты, четыре дня за ним ходил, хлястик, кажись, наизусть выучил, а никогда бы не подумал! Чтоб с почестями такими, с тайной такой! — сопровождали среди ночи на аудиенцию к начальству… Хитер.

Таких бы артистов с полдесятка заиметь — вмиг бы типографию эту — «Земля-воля» называется — отыскали.

…А отыскать бы славно — одному, своим почином… Озолотился бы, не иначе. Кириллов, сказывают, от начальства выходит каждое утро аж зеленый и зубами лязгает. На агентов — то орать принимается, то: «Братцы… тыщи не пожалею… глядите в оба…» Глянуть бы, что за «земля-воля» такая, из-за которой сыр-бор горит. Анкудинов, знакомый агент, говорит, что читал, и такие, говорит, там против государя-императора матюги написаны, что не приведи бог прочесть — враз сомнение на тебя найдет.

Раньше у них, у вольнодумных этих, ничего такого и в помине не было — ни газеток этих, ни типографий, ни привычки дурной, чуть что, палить из револьвера по людям. Раньше — его арестовывают — ну, он, конечно, побледнеет, но воспитанности не теряет. Усмехнется этак кривоватенько, обзовет сатрапом каким-нибудь, или по-иностранному произнесет что-либо, а в остальном — приличнейший человек! Даже, бывает, жалко становится, что это через тебя он в Сибирь-матушку потопает…