Стреляй, я уже мертв

— Мы родом из Дароки, это недалеко от Сарагосы, — говорила Рахиль, водя пальцем по старой карте, на которой отыскивала этот город в провинции Арагон, который ее предкам когда-то пришлось покинуть. — Там наш дом, и когда-нибудь мы туда вернемся. Со стороны испанцев было большой ошибкой выгнать нас из страны; султан Баязид принял нас, и к его услугам оказались золотые руки наших мастеров, мудрость наших ученых, предприимчивость наших торговцев. Султан был рад, когда мы обосновались в Салониках, и защитил нас. Кстати, вы знаете, что это наши предки шили форму для янычар — элитных войск турецкой армии? Представляете, насколько велико было его к нам доверие? Он доверил нам даже сбор налогов с купцов. Мы обладали более бурным темпераментом, чем другие евреи, и Салоники вскоре стали походить на испанский город.

— Вовсе не мусульман нам нужно бояться, а христиан, — добавила Юдифь. — Это они повинны во всех наших несчастьях. Османы никогда не требовали, чтобы мы отреклись от нашей веры; напротив, они уважают нас, ибо мы чтим одного с ними Бога и его пророков. Моя семья вынуждена была бежать из Толедо. Родители рассказывали, что их деды, а также деды их дедов на протяжении многих лет спокойно жили и процветали в Салониках. Один из моих предков даже служил в королевском архиве Блистательной Порты в Стамбуле.

Обе они — и свекровь, и невестка — обладали открытым и веселым характером, и Самуэль знал, что они всегда рады видеть его в своем доме, где Рахиль угощала его вкуснейшими блюдами испанской кухни, которые она умела готовить, как никто другой. Особенно любил Самуэль ее «испанский хлеб» — то есть миндальный бисквит, рецепт которого достался Рахили в наследство от матери, а той — от ее матери, и так до бесконечности.

— Тебе просто необходимо жениться, — советовал ему Абрам.

Однако Самуэль даже помыслить не мог о том, чтобы последовать совету врача: лицо Ирины, как живое, стояло у него перед глазами.

Ирина довольно часто ему писала, как, впрочем, и Михаил, и Мари. Писали ему и друзья — Ёзя и Константин Гольданский; благодаря им он знал, что происходит в Санкт-Петербурге.

Для Мари оказалось настоящим счастьем, что Ирина и Михаил живут с ней. Ирина стала для нее дочерью, которой у нее никогда не было, а Михаил — обожаемым внуком. Все были довольны, хотя Ирина жаловалась, что Мари слишком балует Михаила.

Мари умоляла его вернуться в Париж и наконец-то серьезно поговорить с Ириной: согласна ли она выйти за него замуж. Однако Самуэль все никак не решался. Письма Ирины были дружелюбны и вежливы, но в них не было ни единого намека на любовь. Самуэль не хотел себя обманывать; он знал, что Ирина не любит его, и что она счастлива в своей новой жизни, которую столь нежданно обрела рядом с Мари.

Однажды вечером, во время одного из визитов к Абраму, старый врач спросил у Самуэля, не сможет ли тот принять группу вновь прибывших русских евреев.

— Они приехали несколько дней назад — бежали после неудачной попытки революции, — пояснил Абрам. — Им нужно где-то приклонить голову — так же, как ты нуждался в приюте, когда прибыл сюда шесть лет назад.

Самуэль кивнул. Вот уже шесть лет он жил в Палестине, и все это время в Иерусалим приходили новости из России. Так, он узнал, что в 1905 году в России произошло восстание против царя, которое было безжалостно подавлено. Константин Гольданский в одном из писем подробно описал, что тогда произошло:

«Каким унижением было для нас проиграть войну японцам! Многие наши друзья считают, что не было смысла вообще ввязываться в эту войну, но как мы могли ее избежать? Мы не могли спустить японцам с рук всего того, что они себе позволяли, пусть даже в итоге это и привело к катастрофе. При посредничестве Соединенных Штатов, весьма многообещающей страны, было подписано соглашение о мире. Но, согласно этому самому Портсмутскому договору, как его называют, мы вынуждены были уступить Ляоян и Потр-Артур, а также отдать половину Сахалина и Манчжурскую равнину. Можешь ли ты представить себе худшую беду? Все это подняло волну народного недовольства, и революционеры этим воспользовались. Повсюду вспыхнуло множество бунтов. Самым страшным оказалось то, что теперь называют «Кровавым воскресеньем» — бойня, устроенная казаками императорской гвардии: когда толпа безоружных людей явилась к Зимнему дворцу, от имени царя был дан приказ открыть по ним огонь. Это была поистине роковая ошибка! Погибло двести человек и, чует мое сердце, эта кровь — не последняя».

Письма Константина по-настоящему взволновали Самуэля; он много работал, и у него не оставалось ни времени, ни сил на размышления. Но сейчас он вдруг вспомнил, что ему уже тридцать четыре года, и руки его покрыты мозолями после пахоты. Лицо его утратило прежнюю бледность, потемнев от солнца и ветра. Он так и не признался Абраму, как удручает его то, что ни одна его мечта не сбылась. Порой он чувствовал себя автоматом, словно проживал не свою, а чью-то чужую жизнь, ибо сердце его навсегда осталось в Санкт-Петербурге.