Стреляйтесь сами, мазепа (СИ)

Однако он более бы удивился сам, послушав картинно трагическую, с налётом экзальтации, хмельную исповедь своего недавнего визави, которую тот выплёскивал сейчас на размякшего от вина Палестина: "Вся моя скорбь проистекает из людских страданий и неумеренной глупости властей. А поскольку, первое есть следствие второго, то туза следует бить "шестёркой", - пальцы Алымова выбили дробь на столе, - Это по поводу моих симпатий к Богоявленскому. Но такой расклад невозможен по причине, так сказать, разности физических величин. Что тогда остаётся? Правильно, друг мой, пить и плакать. Есть, правда, и другая постановка. Вы, случайно, не знакомы ли с фортификацией? И, слава богу. Хотя, это тоже искусство, и весьма занимательное. Я, штабс-капитан в отставке, когда-то от скуки весьма им увлёкся и даже подумывал об академическом образовании. Мои соображения о применении полузабытых циркумваляций во фланговых операциях под Ляояном даже рассматривались в ряде штабов. "Станислава" 3-й степени мне пожаловали. Но недурственную, по-моему, идею как, впрочем, и значительную часть Маньчжурской армии, угробили, идиоты". Цезарь помолчал: "Я тогда, как обманутая девка, загрустил, перегрустил и утешился, решив проверить надёжность сих укреплений только уже на себе".

- Эт-то интересно, - икнул Палестин.

Алымов потянулся к бутылке, повертел её в руке и неожиданно спросил: "Вы давно любовались коллекцией вин Босоногова?"

Юноша пожал плечами.

- Приказчик, - продолжал глядеть на бутылку Цезарь, - Где я раньше мог видеть его рожу? А ведь она, мнится, мелькала в деле неприятном для меня. Старею, однако-с. Но продолжим. Однажды, будучи совершенно здоров, я забрёл в аптеку, за не помню какой мелочью, а вышел оттуда больным. Оказывается, в сей обители врачевания и милосердия можно без труда приобрести яды и химикалии. Но самое поразительное - элементы, из которых при известном желании нетрудно составить динамит! - Алымов многозначительно посмотрел на собутыльника, - Вот вам и двери кованые, вот вам и стража при них, думал я, воротясь домой. Зачем бить мозоли, возводя вокруг себя аршинной толщи стены, коли любой, пьяной отваги булдыжник бросит снаряд и ваш жалкий мирок развалится на осколки. Я оставил свою затею. Глупо".

Какую затею, Палестин так и не понял. "Господин импресарио, - равнодушно позёвывая, изменившимся, однако, голосом спросил он, - А где отравой злодеев снабжают? Не у Сенной ли площади случайно?"

- Другого вопроса я и не ждал. Возьмите, - Цезарь Юльевич положил на стол несколько ассигнаций, - Провизора зовут Арон Самойлович. На Сибирской улице его знают все. Но, мой вам совет: сходите лучше в Чёрную слободу. Именно. В магазинах-то оружием нынче не торгуют. Запрет-с. А ловкачи да барышники за милую душу предложат вам игрушку менее опасную и более надёжную, чем гремучая смесь. Слышал я про одного такого дельца. Болдырем, кажется, зовут. Вот его и найдите. А про разговор наш забудьте. Не было его.

* * *

Около двенадцати часов пополудни из 24-го номера гостиницы "Ямская" вышел человек сразу и не скажешь, какого возраста. Запахивая на ходу крашенную крушиной шерстяную шинель на меховом подкладе, он неспешно спустился лестницей в нижний этаж. Там к нему сразу прилепился прилизанный коридорный, ловко подхватил протянутый ключ, шепнул угодливо, что "экипаж их давно дожидается", и кинулся, опережая, к входной двери. Отъезжающий, наткнувшись взглядом на собачьи преданные глаза служителя, гадливо махнул перчаткой: "Не мешай". И лакей сник, обидчиво шмыгнул носом.

Выйдя на крыльцо гостиницы, господин в шинели обозрел поданную ему "карету" - саврасого мерина, запряжённого в узкие сани с верхом, возницу, согнувшегося на козлах почти у самого лошадиного крупа, и воскликнул недовольно: "Поедем далеко, а ты одет с прорехами".

- Мы привычные, - даже не обернулся кучер.

- Ты меня не понял: поедем очень далеко, - повысил голос подошедший.

- Так што, впервой што ли?

- Ну, гляди, - усмехнулся господин, назвал место, куда надо ехать и забрался в холодное чрево возка.

За городом, бойко проскочив пару вёрст печально известным каторжанским трактом, влетели в рыхлую осыпь малоезженой просеки. Лошадь начала всхрапывать, увязая в снежном крошеве.

Вознице ударами кнута и глухой бранью какое-то время удавалось заставлять её тащить сани, но скоро он и сам обессилел, натянул вожжи. "Спите?" - обернул потное, широкоскулое лицо к седоку, - Вертаться надо. Здеся, однако, ночами волки хороводы водят. Не отобьёмся". Господин вылез из возка, покачал головой: "Н-да, а в имение мне позарез как нужно. Есть туда другая дорога?"

- По реке можно. Но от неё всё равно никак - страсть как снегу много. И сейчас, гляди, - мужик поднял кнутовище вверх, - Метель идёт. Вертаться надо, ваше благородие, страшно.

- Хорошо. Выбираемся на тракт. Оттуда попробуешь рекой к Царской засеке выехать, а там я пешком дойду.

- Не поеду, господин офицер, лошадку жалко.

- Дурак, три рубля плачу, экие для тебя деньжищи!