Стрелок

Боб всмотрелся в лицо. Родившемуся в 1891 году Чарльзу в том году было тридцать пять лет, Эрлу – девять, а Бобби Ли, тезка Боба, еще не был зачат. Возможно, маленький Эрл кривлялся где-нибудь за кадром в это застывшее мгновение давно минувшей жизни, а папа собирался через несколько минут сходить с ним в магазин и купить большое мороженое. А может быть, Чарльз только что нещадно отлупил сына за какое-то незначительное нарушение кодекса, известного ему одному, однако кодекс этот он насаждал с жестокостью тюремного надзирателя, и мальчишка томился, запертый в погребе, мучаясь болью везде, но в первую очередь в душе.

Сказать невозможно. Никак невозможно. Это была лишь фотография американского служителя закона середины двадцатых годов, гордого собой и своей преданностью долгу, честного, неподкупного, храброго, готового вступить в перестрелку с кем угодно во имя безопасности простых граждан. По сути дела, это была афиша к фильму «Я, служитель закона», существовавшего только в сознании страны, – и, подобно всем символам, она не собиралась просто так раскрывать свои тайны.

Часть вторая

Глава 07

Банкерс-билдинг, Чикаго

Июнь 1934 года

Чарльз договорился с судьей: тот согласился молчать, поскольку известие об отсутствии шерифа могло привлечь преступников. О том, куда он отправляется и чем будет заниматься, Чарльз не сказал никому, кроме своих помощников и своей секретарши, да и им сообщил лишь самый минимум. Два костюма, шесть сорочек и черный галстук Чарльз сложил в чемодан, вместе с остроносыми коричневыми полуботинками, чтобы ходить по воскресеньям в церковь, рабочими штанами, нижним бельем и носовыми платками. А также свою украшенную изысканной гравировкой подплечную кобуру, хотя пистолет он оставил дома. Также Чарльз захватил пять сотен наличными, мелкими купюрами, из «беличьих запасов», которые он втайне от всех откладывал на собственные нужды.

Жена отвезла его на станцию, и даже не в Литтл-Роке; они ехали целый день мимо убогих «гувервилей»[10], прозябающих в глуши, мимо вспаханных под пар полей, уничтоженных засухой, преждевременно пожелтевших лесов и пересохших ручьев, и конечной их целью был центральный вокзал Мемфиса, где никто не мог случайно его узнать.

Бобби Ли сидел сзади. Он был довольно красивый, с густыми волосами, длинный и гибкий в свои восемь лет; ему следовало бы быть вожаком ватаги. Но вечно спутанные волосы беспорядочно торчали в стороны, рот был полон слюны, стекавшей по подбородку и покрывавшей коркой губы, а язык никак не мог успокоиться, постоянно шаря и катаясь по рту, словно моллюск. И сам Бобби Ли не мог сидеть спокойно – он был все время какой-то скрученный, будто члены его были опутывающими его веревками и он крутился и вырывался, силясь от них освободиться.

– Папа ехать далеко, – сказал мальчик.

– Да, Бобби, – подтвердил Чарльз. – На какое-то время папа ехать далеко. А ты веди себя хорошо и заботься о маме.

– Папа ехать далеко, – повторил Бобби, поскольку отвечать на слова своего собеседника ему было очень трудно.

– Где ты там остановишься? – наконец заговорила Брауни.

– Ну, думаю, сниму где-нибудь студию. Одна комната с раскладушкой. Жить с соседями я не смогу, им не дадут спать мои кошмары.

– Чарльз, тебе нужно лечиться.

– Ты хочешь, чтобы какой-нибудь врач начал расспрашивать меня про мои тайны? Это все война, от нее никуда не деться. Так что мне придется просто потерпеть. Никто не должен заглядывать ко мне в душу.

– Ты даже со мной почти ничем не делишься. Такой замкнутый…

– Ты это знала. Я тебя не обманывал.

– Я надеялась, ты станешь мягче. Но война лишь сделала тебя еще жестче. Ты никогда не смягчишься.

– Папа ехать далеко, – сказал сзади Бобби, и в зеркало заднего обозрения Чарльз увидел, что у сына из носа вытекла сопля, которая, оставив блестящий след, повисла в уголке рта.