Стрелок

«Самая в них дрянь, что они в войне никакой красоты не видят», говорил сержант. «Был я в плену у этих тварей — пленных они, бывало брали, чтобы на своих обменивать. Только наши их мало оставляли, своих то. Ну так вот, меня взяли, мальчишку-оруженосца и рыцаря нашего — в танке чуть не сгорели. А я тогда мелкий был, только в копье вошел. И вот сидит такая погань остроухая, морду свою кривит и с трофейного пистолета золотую насечку спиливает, и щечки с ручным узором да с гербовыми макабрами сбивает. А потом взял и изолентой обмотал все, синей такой, матерчатой. Рыцарь наш аж завыл, с камня, к которому его, связанного, прислонили, скатился. Что ж ты, говорит, падла лесная, делаешь! Зачем над оружием галишься! Лучше б ты меня пристрелил, чем мне на это смотреть. А погань остроухая только плечами пожала и отвернулась. Нет, никогда нам их не понять, никогда».

— Сейчас время мира, — вдруг сказал Вереск. — Ни к чему такие мысли.

Кавен нахмурился.

— Ты так громко думаешь, что у меня в ушах звенит, — усмехнулся дролери. — Надо воевать, мы воюем. Эффективно. Если мир — радуемся и живем. Нужно разделять. Не смешивать. Со временем… научаешься. Но вы так мало живете.

— Да, я смотрю в мирное время вы… — Кавен поискал слово и не нашел. — Довольно сговорчивые.

Но как узнать, что мирное время закончилось?

Вереск промолчал.

— Ты кем во время войны был?

— В диверсионно-разведывательной группе. Подрывником.

— А этот, другой? Он воевал?

— Нокто? Он стрелок. Снайпер.

— Интересно, каков был его счет.

Кав с сомнением посмотрел на тоненького дролери, застывшего неподвижно. Трудно было представить его с одной из тяжеленных самозарядок Араньена, которые дролери так любили. Потом пожал плечами, поднял вонючую потяжелевшую канистру, пошел к выходу.

И какого черта мы их ненавидим, подумал Кавен. Ну, воевали. Ну страшные они. Но живые, дышат, разговаривают, смеются, шутят. Тогда тоже от нас натерпелись, пока мы не поняли, что они такое. Они почти как мы, только красивее и почти бессмертны.

Что же нам мешает…

Тонкие, аккуратно оклеенные пластырем пальцы приняли канистру.

— Двести четырнадцать человек, — сказал Нокто.