Стрельцы у трона

   Когда новое лицо в первый раз приближалось к царевичу, у мальчика почему-то являлось желание: представить себе этого человека не в его пышном, дворцовом наряде, не с заученной, выработанной обычаем и этикетом речью на губах. Петр представлял себе нового знакомого в иной обстановке. Ему чудилось, как тот говорит и поступает у себя дома, по душе, а не для виду... Так ли добра эта старуха-боярыня, какой хочет казаться? Такой ли храбрый в бою этот князь, как он выглядит сейчас, с выпяченной грудью, с поднятой головой?.. А этот дьяк, пришедший с докладом и челобитной к матушке? Он теперь совсем приниженный, еле говорит, глаз не подымает кверху. Но отчего такая жесткая складка залегла у рта, отчего порою огоньками загораются его опущенные глаза, вот словно у лисы, которую недавно подарили на забаву царевичу? Всегда ли дьяк-челобитчик такой робкий, тихий и говорит так сладко, вкрадчиво?.. Нет, должно быть, не всегда...

   Чутье редко обманывало мальчика, который уже с детства искал правды и прямоты в отношениях людских.

   Находясь в самой кипени дворцовых хитросплетений и интриг, царевич рано почуял сложный переплет, темную, причудливо-запутанную основу окружающей его жизни и, одаренный от природы, развивался особенно быстро, благодаря таким многосложным впечатлениям и влияниям среды.

   Вот почему и сейчас царевич не только слушает, о чем толкуют кругом, но и вглядывается внимательно; как ведется беседа?

   -- А што ж ты один, Петруша, встречаешь меня? Иванушка где же? Здоров ли царевич?

   И Федор обратился в сторону князя Прозоровского, дядьки Ивана-царевича.

   -- Спать завалился братец. Он с курами на нашест... Нешто ты не знаешь, государь-братец? -- с лукавой улыбкой ответил Петр.

   Прозоровский степенно доложил:

   -- В своем добром здоровьи царевич челом тебе бьет, государь. А уж не погневайся: почивает в сей час. Дохтура же приказывали не раз: больше бы спал царевич. Мы и волю в том даем царевичу.

   -- А Ваня и рад, -- опять подхватил Петр. -- Вот уж сонуля. Он и не спит -- а ровно спячий... Так вот...

   И мальчик, сощурив глаза, удлинив свою мордочку, стал удивительно похож на болезненного, подслеповатого, слабого умом и телом Ивана-царевича, которому уже шел одиннадцатый год.

   Всех насмешила выходка, но царица, сейчас же осилив улыбку, строго заметила:

   -- Грех так, Петруша, брата на смех подымать да рожи строить. Хворый он, вот и слаб от той причины. Да он покорный, слушает и меня и всех старших. Не то што меньшой сынок мой... С этим и сладу нет. Гляди, милей было бы, коли бы и он спал поболе. Тогда и в покоях потише, и целее все... Никово-то не обижает Ваня, порой и от тебя стерпит, коли што... И выходит: смеется батог над кнутовищем, а сам и похуже.

   Смущенный выговором, мальчик весь зарделся, зарылся лицом в колени той же матери, которая пожурила его, и, все-таки не унимаясь, проговорил:

   -- Он злой. Он карлицу Дуньку защипал... Кошку бил... А я ж не обижаю ево... Мне он люб же, братец Иванушка...

   -- Ну, вестимо, вестимо, -- протягивая руку и гладя по шелковистым кудрям братишку, вмешался Федор. -- Я знаю, ты добрый у нас... А смех -- не грех... Сядь ровненько. Послухай, што сказывать стану. Где был я нынче, што видел.

   Сразу выпрямился мальчик и с любопытством обратился рдеющим личиком к царю:

   -- В зверинце был, государь-братец. Зверья нового глядел... Али послы подносили што из чужой земли... Али...

   -- Да стой. Пожди. Скажу -- и узнаешь. Зверье не зверье, а сходно с тем. Пареньков не похуже тебя видал полны покои. Только они не творят из лица подобия братнево на потеху. Не досаждают родительнице и всем иным присным. В науке дни проводят... Стихири всякие согласно поют.

   И Федор рассказал о посещении школы Лихудов. Не успел докончить царь рассказа, как мальчик вскочил и выбежал из комнаты.

   Одна из мамушек поспешила за ним.

   -- Экой... огонь-малый, -- не то с удовольствием, не то с оттенком грусти заметил царь. И даже словно зависть затуманила его лицо.

   Федор вспомнил свое детство. Он не был таким расслабленным, полуидиотом, как брат Иван, но все-таки почти до десяти лет больше сидел на руках у мамушек, почти никогда не бегал, не резвился, хворал часто, питался больше снадобьями из дворцового Аптекарского приказа, чем обычным царским столом... Вот почему легкая, невольная зависть омрачила душу юноши-царя. Он подумал, что и его дети, пожалуй, когда он женится, никогда не будут такими сильными, рослыми и бойкими, как этот мальчик, уже и теперь на голову превосходящий ростом всех сверстников.

   Не успел Федор обменяться несколькими фразами с царицей, как мальчик появился снова, держа в ручонках несколько больших, довольно тяжелых томов.

   Мамушка шла за ним, тоже нагруженная книгами.

   -- Я тоже умею, государь-братец! -- громко объявил царевич, сваливая на скамью свою ношу и подвигая к брату табурет. -- Вот, гляди...

   Из груды книг он достал две-три в кожаных переплетах и перенес на табурет.