Стрелы на ветру

– Да, мой господин, – согласился Мукаи. – Я лишь хотел сказать, что мы не имеем пока что сведений об их преступной деятельности.

– Это ничего не значит. Американское правительство совершенно не умеет надзирать за своим народом. Хотя чего можно ждать от страны, в которой столько неграмотных? Как можно вести учет, если половина чиновников не умеет ни читать, ни писать?

– Истинная правда.

– Что еще?

– Три христианских миссионера, и при них пятьсот Библий на английском.

Миссионеры. Эта весть обеспокоила Каваками. Чужеземцы чрезвычайно ревниво относятся к тому, что они именовали «свободой вероисповедания». На редкость бессмысленное понятие. В Японии население каждой провинции исповедовало ту религию, которой придерживался их князь. Если князь принадлежал к какой-нибудь из буддийских сект, все местные жители входили в ту же секту. Если князь был синтоистом, они исповедовали синтоизм. Если князь, как это чаще всего и случалось, чтил и Будду, и синтоистских богов, все следовали его примеру. Кроме того, каждый имел право исповедовать любую другую религию по собственному выбору. Религия занималась делами мира иного, а сёгуна и князей интересовал лишь сей мир.

Но христианство – особый случай. Эта чужеземная вера несла в себе семена государственной измены. Один Бог, царящий над всем миром, а значит, и над богами Японии, и над Сыном Неба, Его августейшим величеством, императором Комэй. Первый сёгун из рода Токугава, Иэясу, поступил мудро, запретив христианство. Он изгнал чужеземных священников, распял десятки тысяч новообращенных и на два с лишним столетия покончил с этой заразой. Официально христианство до сих пор находилось под запретом. Но у японцев больше нет возможности претворять этот закон в жизнь. Японским мечам не под силу тягаться с пушками чужеземцев. А «свобода вероисповедания» означает, что всякий может исповедовать любую религию по собственному выбору – но лишь одну. Помимо поощрения анархии, что уже само по себе достаточно скверно, этот принцип давал чужеземцам повод для вторжения. «Защита интересов единоверцев». Каваками был глубоко убежден, что чужеземцы лишь ради этого так рьяно поддерживали свою хваленую «свободу вероисповедания».

– Кто принимает этих миссионеров?

– Князь Акаоки.

Каваками закрыл глаза, глубоко вздохнул и сосредоточился. Князь Акаоки. В последнее время ему часто приходилось слышать это имя. Куда чаще, чем хотелось бы. Маленькое, отдаленное, незначительное княжество. Большинство князей куда богаче. Но сейчас, как всегда происходило в неспокойные времена, князь Акаоки приобретал несоразмерно важное значение. И неважно, кем был нынешний носитель имени – закаленным воином и коварным политиком, как покойный князь Киёри, или изнеженным бездельником, как его преемник, молодой Гэндзи. Слухи вековой давности возносили князей Акаоки на неподобающую их званию высоту. Слухи о даре пророчества, которым они якобы обладают.

– Надо было арестовать его после убийства регента, – произнес Каваками.

– Но это преступление – дело рук рьяных противников чужеземного влияния, а не покровителей христиан, – возразил Мукаи. – Гэндзи не был к этому причастен.

Каваками нахмурился:

– Ты начинаешь изъясняться, как чужеземец.

Мукаи, осознав свою ошибку, низко поклонился.

– Прошу прощения, господин. Я неверно выразился.

– Ты говоришь об уликах и доказательствах, как будто они важнее того, что у человека, в сердце.

– Нижайше прошу прощения, господин, – повторил Мукаи, коснувшись лбом пола.

– Мысли так же важны, как и дела, Мукаи.

– Да, мой господин.

– Если люди – и в особенности князья – не станут нести ответственность за свои мысли, как цивилизация сможет устоять под натиском варварства?

– Да, мой господин. – Мукаи слегка приподнял голову, ровно настолько, чтобы взглянуть на Каваками. – Надлежит ли мне выписать ордер на арест князя?

Каваками вновь приник к телескопу. На этот раз он навел его на корабль, который Мукаи назвал «Вифлеемской звездой». Мощные линзы хитроумного голландского устройства позволили Каваками разглядеть на палубе шхуны какого-то мужчину, на редкость уродливого даже для чужеземца. Глаза его были так выпучены, словно им не хватало места в голове. Лицо исчерчено морщинами гнева, губы искривлены в привычной гримасе, длинный нос смотрит набок, а приподнятые плечи окостенели от напряжения.

Рядом с ним стояла женщина. Кожа ее казалась необыкновенно гладкой и чистой; несомненно, это всего лишь обман зрения, вызванный несовершенством оптики. В конце концов, эта женщина – животное, как и все иностранцы. Мужчина что-то произнес и встал на колени. Его спутница опустилась рядом с ним. Они начали какой-то христианский молитвенный ритуал.