Стрелы Немой скалы

— Несколько зим назад меня спрашивал о Косом ламе один приезжий — русский, но я ничего не знаю о нем. Я, когда был таким, как ты, служил в этом хурэ, но я не видел Косого ламы. Говорили, его душа переродилась в волка, а тело было сожжено, и пепел лежал под надгробием — субурганом. Теперь давно нет того субургана. Ты человек нашего племени. Скажи, зачем тебе нужно знать о прошлом?

— Понимаешь, старик, мой дед — Монгуш, которого в степи прозвали Балбалом…

Кенин не успел договорить, так как старик удивленно замахал руками и быстро переспросил:

— Твой дед Балбал из рода Лопсан?

Кенин кивнул, не понимая, что так удивило собеседника.

— Твой дед Балбал? Очень давно я слышал, как говорили люди о вражде Балбала из рода Лопсан и Косого ламы. Говорили, что настоятель Бурга потому стал волком, что его путь не был справедливым. Я ничего сам не знаю, но старше меня никого нет в живых. Я знаю только, что келья, которую ты видел закрытой, принадлежала Бурге. Он умер там, и никто после его смерти не заходил туда. Ты внук Балбала — ты можешь зайти.

Кенин почти бегом пролетел весь полутемный коридор и остановился перед дверью с массивным замком. Старик, не поспевавший за ним, крикнул:

— Ты внук Балбала, дерни дверь, она наверняка рассыплется!

Кенин дернул, и замок с лязгом упал на пол. Густая паутина и толстый слой пыли закрывали свет, падавший в келью из крошечного окна. Фонарем из полумрака были выхвачены сначала бесформенная груда, напоминавшая постель, затем какие-то запыленные сундуки и книги, упавшие с полки. На стене висели истлевшие шелковые хадаки и всевозможных размеров ламаистские иконы. Спертый воздух перехватил дыхание, и, если бы старик не разбил окно, можно было задохнуться. Вместе со звоном стекла в сумрачную обитель ворвался солнечный луч. Дневной свет охватил всю обширную келью, вещи в которой превратились в тлен и прах. Стоило коснуться крышки сундука, как она тут же рассыпалась и превращалась в груду источенных жучком и плесенью опилок. Содержимое сундуков истлело, сохранились только медные сосуды и фарфоровые чаши. Но это не интересовало Бенина.

Он стал осторожно поднимать с пола книги — ксилографические издания ламаистских сочинений. Листы от сырости слиплись и пожелтели. Книг было немного. Ничего нельзя было узнать из них об истории Косого ламы. Такие книги Кенин не раз встречал в библиотеке университета. Молитвенные и нравоучительные тексты издавались немалым тиражом, хотя их и печатали с деревянных досок.

Через три часа он кончил детальное обследование последнего обиталища Косого ламы. Оно ничего не дало для разгадки истории деда Балбала. Правда, оставалась еще постель, но чувство отвращения удерживало Кенина.

Все-таки надо подойти и к ней! Старик, который постоянно посещает развалины монастыря, чтобы принести ароматические травы, внимательно следил за юношей; видно, ему тоже интересно хоть что-то узнать о Бурге, превратившемся в волка.

Кенин поднял палку и ткнул в постель. То, что могло быть одеялом, не рассыпалось, а расслоилось на несколько больших кусков, прилегающих один к одному. Кенин скинул их, сбросил подстилку и у изголовья нашел книгу в деревянном переплете. Видно, шерстяное одеяло и подстилка как-то предохранили еще одно ламаистское сочинение. Оно не подмокло, листы его сохранили почти нормальный вид. Это было сочинение о жизни и деяниях Майтреи — Будды Будущего…

Но где хоть какие-нибудь свидетельства жизни Косого ламы и его связей с легендарным Балбалом? Даже эта закрытая сорок лет келья ничего не прибавила, никак не приоткрыла тайны прошлого. В руках только сочинение о Будде Будущего…

Наследник тайны

Вторичный запрос посольства о книге Андронова привел Веденского в замешательство. Его удивило и испугало желание приобрести тридцать экземпляров. Невольно приходила мысль, что тайна, которую он оберегал всю жизнь, стала известна, что чужие руки протянулись к наследству, оставленному ему по праву Косым ламой.

События в стране, утверждавшей приоритет общественного блага, интересовали Веденского лишь в той мере, в какой они могли касаться лично его. В его сознании даже не возникло сомнения, что клад священной ниши не может быть личным достоянием. Он жил, не отвергая и не принимая существующее общество. Скорее всего, как обыватель, он смирился с его неизбежностью и отдавал ему столько времени, сколько требовалось по закону. Большего он никогда не делал, меньшего делать не позволял закон.