Стремглав к обрыву

Думаю, он не говорил с Борисом о прогулах. Молча затаил обиду. (На протяжении нескольких месяцев я именно этим пыталась объяснить его охлаждение к сыну.) Мне он тоже не напоминал об этом случае. Но каждый раз, наткнувшись на нас с Борисом, когда мы мирно сидели рядышком на диване с учебниками в руках, всем своим видом будто спрашивал, какие еще сомнительные идеи бродят у меня в голове.

Он ни разу не поднял на меня руку, поддавшись безотчетной ярости; но и ни разу не сжал меня в объятиях от избытка нежных чувств.

В день выборов пятьдесят второго года я вошла в кабину для голосования, чтобы отдать свой голос за кандидата от республиканской партии. На мне был черный твидовый костюм и черный кашемировый свитер. В левой руке я держала сумочку и французские лайковые перчатки. И тут, почти дотянувшись до рукоятки на планке для голосования, я вдруг ощутила податливую мягкость кожи и ласковое тепло ткани на вытянутой руке. Рука замерла в воздухе, на минуту я словно застыла в нерешительности. Потом к горлу подступил беззвучный смех. Я стояла в кабине, трясясь от непреодолимого смеха, пока разные воспоминания детства проплывали у меня перед глазами. Мать, плачущая ясным весенним утром, когда по радио сообщили о смерти Рузвельта. Отец, злобно высмеивающий усы какого-то политического деятеля-республиканца, будто именно его усы были виноваты во всех наших бедах. «Что за чушь ты несешь о хороших и плохих республиканцах? – набросился он как-то на Дэниела. – Все они одним миром мазаны!» Отец Джерри Гликмана, любитель научной фантастики, накануне очередных выборов пугающий нас ужасами, которые ждут Нью-Йорк, если он, не дай Бог, попадет в руки республиканцев. «За жилье будут драть сотню в месяц, просто так!» – И яростно рубанул воздух ребром ладони – жест, напоминающий падение ножа гильотины.

За дверью кабины раздалось шарканье – кто-то нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Сквозь слезы я не сразу нашла демократическую планку и потянула рукоятку. Опустив голову, вышла из кабины, прошла через все здание и оказалась на 96-й улице.

Тогда я впервые в жизни показалась себе нелепой. Мне было почти двадцать два, и я была замужем целый год.

Невероятно, что мне удалось прожить с Уолтером целый год и не научиться смотреть на себя с определенной долей юмора. Мне нисколько не казались смешными те глупые выпады и бессмысленные обвинения, которыми мы ежедневно изводили друг друга.

Я презирала Уолтера за то, что в утренней газете он прежде всего читал извещения о смерти, изучая некрологи, как биржевик – результаты торгов. Но мне казалось естественным, что я сама прежде всего просматривала биржевые отчеты.