Стремнина

— Черняев никак? Сорок три человека профукал за год. Умелец. С кем работать будешь?

— Это не я, Иван Викторович… Это вроде Кругляков Семен Ефимыч… — запротестовал Черняев… — У снабженцев, сам знаю, сейчас боевая тревога.

— И к Семену Ефимовичу есть разговор. Только вот что я вам скажу, товарищи, если на заводе не хватает три тысячи рабочих, то плохи дела этого завода. Три тысячи от пятнадцати — это двадцать процентов рабочей силы. Подумайте об этом. Теперь всё. Со всеми до завтра, а кое с кем до встречи еще нынче.

Зашел Любшин. Стасик Любшин, вернее теперь уже Станислав Иванович. Бывший комсомолист заводской. Теперь секретарь парткома:

— Можно, Иван Викторович?

— Заходи… Вот ты какой стал. Помню тебя худеньким, теперь возмужал.

— Потолстел. Собирался, бегом заняться, да жена отговорила. Дескать, теперь бесполезно, вот возьмется за дело Иван Викторович, все вы там на заводе фигуристыми станете.

— Правильно сказала. На ком женился-то?

— Инну Лебедеву помните из конструкторского?

— Как же, как же? Ту, что пела хорошо? Помню. В общем, на всю катушку использовал служебное положение, я вижу. Она ведь у тебя членом бюро была?

— Была… До сих пор вспоминает, как я воскресники организовывал. Ну что, если я скажу, что рад вам, наверное, новостью это для вас не будет. Сложно сейчас у нас.

Туранов потер пальцем зеркальную поверхность стола:

— Может, и неправ я, только в этом положении лучше всего сразу все поставить на свои места. В положении, сегодня создавшемся на заводе, ровно половины вины лежит на тебе, как на секретаре парткома. Это я тебе прямо говорю, как коммунист коммунисту.

Любшин глядел прямо:

— Считаю свою работу в качестве секретаря парткома завода неудовлетворительной. Прошу поддержать мое ходатайство перед парткомом и районным комитетом партии об освобождении с этого поста.

Туранов полистал старую свою записную книжку. Уходя из этого кабинета восемь лет назад, забыл ее. Клавдия Карповна сберегла, а перед его приходом на завод решила положить на стол. Видел поблекшие записи на страницах, написанные вроде бы знакомой, но, в общем, почти не его рукой. Время-время. Навряд ли впустую оно прошло. По дальним землям и странам он не только учился гранить чужие характеры, но и свой усмирял. Как оно вышло-то?

Любшин ждал ответа. Туранов понимал значимость его для секретаря парткома. Хотел бы орла в секретари, такого как Гринин, да ведь Гринин по-прежнему в дальних краях, а когда отпадет в нем нужда в тамошних местах, другое найдется, а нет — так вернется в свой Таганрог, про который так горячо рассказывал Туранову в душные бомбейские ночи. А Стасик есть Стасик, может, и неплохой парень, да только не того он масштаба, не того. Значит, придется пока везти за двоих и учить его. А как же иначе? И так кое-кого явно придется убирать, но не хотелось бы поднимать вопрос о секретаре парткома. Сейчас в обкоме, может, и пошли бы навстречу ему в этом вопросе: прощание в прошлый раз было не совсем справедливым, это товарищи понимали и сейчас понимают, дела на заводе аховые, уже несколько лет нет плана — под свой приход он с полгода может рассчитывать на удовлетворение просьб и на поддержку всех начинаний, а потом? Как работать потом? Можно взять из цеха хорошего активного коммуниста, но какой из него будет секретарь парткома — неизвестно. Может быть, даже хуже, чем Стасик. Знал, что Бутенко подмял под себя Любшина, превратил его почти что в заместителя по кадровым и воспитательным вопросам, а здесь нужен комиссар, равный в характере и ответственности. Стасик уже два года в парткоме.

— Вот что, дорогой ты мой. — Туранов сдвинул брови, отчего лицо его стало жестким и некрасивым, пошло красноватыми пятнами, и Любшин ждал сейчас от этого металлического голоса самых грубых и неприятных слов. Знал Туранова давно, и несдержанность, а иной раз грубость директора была ему известна. — Вот что, товарищ мой Любшин, Станислав который Иванович. Знаю я, что тебе сейчас самым геройским образом казался бы уход в цех, на рядовую работу. Да только этого-то я тебе не дам. С Бутенко спрос невелик, нет его уже на заводе. Так что ж, я за вас с ним навоз разгребать должен? Нет уж, поработай. А пойдешь в райком — буду против твоего освобождения. Через годик-другой поглядим. Вот тогда цена тебе и будет видна. А сейчас не могу, понимаешь, облегчить тебе жизнь. Не могу.

— Понимаю. — Любшин поднялся, и только сейчас Туранов увидел, что Стасик действительно растолстел. Ежели поглядеть — так неизвестно, кто из них потолще окажется: то ли пятидесятилетний Туранов, то ли тридцатитрехлетний Любшин? — Понимаю, Иван Викторович. Работать буду. Прошу помогать советом, когда в этом будет необходимость. Не хочу говорить дурных слов о Павле Максимовиче. Считаю, что мог быть он хорошим директором, но вот характер… Здесь моя вина, помог ему почувствовать свою всесильность. Ответственность за дела завода понимаю, буду исправлять все, что в моих силах.

— С тем и простимся, — Туранов поднялся, и лицо его было по-прежнему хмурым, — а бегать я все-таки посоветовал бы тебе. А?

Любшин улыбнулся: