Стремнина

Но самолюбие Белявского на самом деле не переносило и малейших царапин: слова Гели толкнули-таки его задраться с соперниками. А как раз случилась получка, все изрядно выпили и только ждали случая, чтобы пошуметь да побуянить. Зашел разговор о честности, и Белявский, не стерпев, начал стыдить ребят за то, что они за глаза обливают его грязью.

Те возмутились, загалдели:

— Это ты всех и все обливаешь грязью!

— Ишь ты, нашелся правдолюбец!

— Зануда ты…

Слово за слово, зуб за зуб — и пошло. Короче говоря, Геля будто наворожила: Белявского избили так, что его не узнала бы и родная мать.

С распухшим лицом, в синяках и ссадинах, он несколько дней провалялся в общежитии. Он знал всех, кто учинил ему зверский мордобой, но отказался назвать их имена. Объяснялось это лишь тем, что Белявский хотел скрыть истинную причину драки. Его вполне устраивал слух, что избит он из-за ревности.

Этот слух смутил и Гелю. Она почувствовала себя виноватой перед Белявским. Геле подумалось, что Белявскому, пожалуй, может взбрести в голову дурная мысль, будто ей известно было о замысле драчунов, но она в разговоре с ним ограничилась только намеком.

Перед вечером, зная, что все парни сейчас в общежитии и готовятся к гулянке, откровенно назло им, Геля появилась в комнатке, где лежал Белявский. Появилась и с несвойственной резкостью потребовала:

— Оставьте нас!

Она уже стояла перед кроватью Белявского, когда у хозяев комнаты наконец-то развязались языки:

— Не узнаешь? Это он, он…

— Краса-а-авец! На индейца похож!

— Вон отсюда! — крикнула Геля.

С удивлением переглядываясь, ребята молча поднялись со своих мест: никогда не подозревали, что застенчивая Геля может быть такой разгневанной и шумной. И только уже в коридоре начали выкрикивать:

— Жалей, ласкай!

— Только потом не кайся!

— Ослепла, дуреха!

Доброе, отзывчивое сердце Гели при виде избитого Белявского, у которого даже перекосило глаза, так защемило от жалости, что у нее навернулись слезы. «Значит, дорог он мне!» — впервые подумалось Геле. И с этой минуты повышенный интерес к незаурядной личности Белявского, подогретый жалостью, Геля, не колеблясь, стала считать своей любовью. Так разрешились все ее сомнения на этот счет, не дававшие ей покоя с тех пор, как она предпочла Бориса Белявского всем своим поклонникам в поселке. И она без стеснения бросилась к Белявскому, поправила на нем одеяло, дотронулась до его груди.

— Ты лежи, лежи! — заговорила она, удерживая Белявского, когда тот, растроганный ее вниманием и лаской, попробовал было подняться на кровати. — Я как узнала, так и обмерла! Вот пьянчуги! Вот задиры! — с возмущением восклицала она, страдая за Белявского всей душой, но в то же время и радуясь тому, что отныне все ее сомнения разрешены, что она любит.

Своим необдуманным посещением Белявского Геля, сама того не ведая, крепко связала себя с ним в глазах жителей всего поселка. Поняв это, Белявский не замедлил воспользоваться благоприятным для него случаем: стал действовать уверенно и напористо. Он никогда не говорил Геле о своих чувствах к ней, словно стараясь показать ей, что мужская любовь должна быть сдержанной и молчаливой. А однажды, проводив Гелю до крыльца девичьего общежития, внезапно объявил ей, что завтра они подадут заявление в загс, а через неделю справят свадьбу, причем в собственной комнате, в новом доме. И здесь же сунул в руки Геле английский ключ на металлическом кольце. Похоже, Белявский нарочно сделал все так, чтобы подавить Гелю своей самоуверенностью и не дать ей времени на раздумья. И он в известной мере достиг своей цели.

Геля и в самом деле была так ошеломлена, что даже не смогла в открытую оскорбиться самоуправством Белявского. Она только тихонько ахнула, беря в руки ключ, и как-то странно присмирела.

Хотя Геле и казалось, что она любит Белявского, даже очень любит, ей все же не хотелось выходить за него замуж. И не потому, что чем-то пугало замужество, которое вызывало у нее естественное любопытство, а по какой-то совсем неясной для нее самой причине. Но, обескураженная внезапностью, Геля почему-то смолчала, когда Белявский сунул ей ключ в руки, да так и не собралась с духом отказать ему сейчас же, не сходя с места. Кажется, она боялась, что Белявский разгневается и потребует объяснений, а она ведь и сама не знала точно, почему ей не хочется стать его женой. Не было у нее серьезной, видимой причины для отказа. Ей просто-напросто не хотелось быть сейчас замужней, вот и все! «Гуляли бы, как все гуляют, — загрустив, размышляла она. — И зачем это он задумал?» Не понимая своего состояния, боясь зря обидеть Белявского, Геля и не отвергла его предложение, хотя именно это ей и хотелось сделать, а лишь прошептала в большом смущении, почти жалобно:

— Борис, я подумаю… Ладно?

— Вот чудачка! — удивился Белявский, веря и не веря тому, что слышит от Гели. — Да чего тебе думать, ты что? — Но, вспомнив, что у девушек в известные моменты, даже против желания, принято говорить такие слова, милостиво разрешил: — Ладно, думай! Только не задерживай!