Стригольники. Русские гуманисты XIV столетия

Иисусе… да [й] же посп?хъ отнын? положити ми начало мнишьскаго об?щания пребывати в пощеньи, въ чистот?Ь, ц?ломудри, в гов?ньи, терпеньи и въ прочихъ доброд?телехъ. Да поживъ достойн?, получю прощенья многых ми гр?ховъ

(л. 73)

Автор очень наивно, вполне в духе средневекового мышления, признается в том, что монашество для него не образ жизни, а лишь способ в конце грешного жизненного пути выслужить прощение и обеспечить себе после смерти место «в избран?мь твоемъ [божьем] стаде». Он просит не только о себе, но и об игумене и умерших монахах своей обители: «Господи! Покой преставльшася отца и братию нашю на месте св?тл?…» (л. 173).

Своеобразие средневековых воззрений на взаимоотношения человека и бога сказывается в том, что Степан как бы напоминает богу, что он, как и все люди, сотворен им и поэтому на божестве лежит определенная ответственность за действия всех людей. Божеством в этом случае оказывается не библейский Иегова, а Иисус Христос («…руц? твои створисты мя…», л. 71). Обращаясь к богородице, автор называет себя «тварью [творением] сына твоего» (л. 90).

По мысли Степана, Иисус Христос и богородица обязаны насильно удерживать человека от греха:

Господи! Видиши б?ду мою — принуди мя, господи, любо аще хощю, любо не хощю и спаси мя. Аз гр?хы люблю, но ты — бог — възбрани, яко силен!

(л. 100 об.)

Богородица тоже считается ответственной за греховность людей и даже за их раскаяние:

Ты же, вс?хъ царице, видящи мя порабощена; [если] не помилуеши, не приведеши ко истиньному покаянию — то всуе и родихся!

(л. 90 об.)

В обращениях Степана к богу очень много простых житейских мотивов, которые могли бы быть применены в беседе с каким-нибудь соседом-уличанином:

Омый мя от скверны прегр?шений моихъ, да не порадуются врази мои о мн?…

(л. 191 об.)

Вечная мука в аду здесь почти приравнена к злорадству его врагов в этом скоротечном мире…

Интересна и наивная попытка Степана уговорить Иисуса Христа не разглашать его грехи на страшном суде, чтобы ему, Степану, не было стыдно за содеянное им:

Во удол? плачевн?… егда сядеши, милостиве, створити праведный судъ, не обличи моихъ тайнъ, ни посрами мене предъ ангелы!

(л. 152 об.)

В «покаянных гласах» в разных местах рассеяны намеки на какие-то вероисповедные прегрешения в его прошлом. Говорится об этом, разумеется, в самой обобщенной, неясной форме; сущность тайны сохранена:

Злокозньный же врагь бестудн? нападе на мя, въскрежта на мя зубы завистью и стр?лою безакония устр?ли мя и гр?ховным мечемъ зл? порази мя. Много бо брашася со мною и премогоша мя — впадох бо в преступленье и акы зв?рь на ловленьи убиша мя…. К тоб? въспущаю глаголы моленыя от душа. Владыко, господи, творце вс?хъ, боже отче, правителю душь нашихъ! Съгр?шихъ на небо пред тобою… И все житье мое печалью въсхыщено бысть, страх же в сердце ми вселися…

Сомнений в том, что когда-то Степан, смущенный Сатаной, согрешил против самого Бога-Отца у нас не может быть, ведь в свидетели своего раскаяния он берет Иисуса Христа:

… Послухъ ми на небеси верен — единочадый твой сын, господь нашь Иисус Христос

(л. 71, 71 об.)

Вполне допустимо, что образованный, начитанный проповедник, возможно, путешествовавший к заморским святыням, притягивавшим к себе еретиков разнообразных толков, Степан увлекся каким-то учением вроде ереси антитринитариев, отрицавших Троицу.

Как явствует из этого же «покаянного гласа» (л. 70–73), Степан, осознав ошибочность взглядов еретиков, постригся в монахи и просил бога продлить его дни: «Дажь ми время покаянию» (л. 72 об.), «…да поживъ достойно получю прощенья многыхъ ми гр?ховъ» (л. 73).

На мысль об антитринитарном прошлом наводит частое, нарочитое упоминание Троицы с полным перечислением всех ее ипостасей. Этот «покаянный глас» завершается так: