Стриптиз на 115-й дороге (сборник)

Утром мы с Банзаем отправились в Эрмитаж, оставив Лапина наедине с его совестью. Отстояли очередь. Искусство в СССР было в почете. Мне понравился «Красный танец» Матисса и «Любительница абсента» Пикассо. Финченко ничего не понравилось. В тамошнем буфете не было пива. В музейной лавке он купил набор открыток с видами Ленинграда для того, чтобы отчитаться перед отцом. Себе в хозяйственном магазине приобрел ершик для чистки молочных бутылок.

– Спросят, что ты делал в европейской столице? – говорил он. – А я отвечу: купил ершик.

Финченко почесывал им подбородок и загадочно улыбался.

Философия Банзая была непонятной, но привлекательной. Я завидовал его ершику. Жалел, что не купил себе такой же.

После культурной программы заехали к одному старичку, другу моих родителей. Выяснив, кто мы такие, тот возбужденно воскликнул:

– Сейчас я приготовлю пищу для настоящих мужчин!

Ушел на кухню и принес блюдце с четырьмя оладушками. Я разглядывал хозяйскую библиотеку. Меня впечатлило полное собрание Брокгауза и Ефрона. А еще пятитомник Проспера Мериме.

Лапин весь день не выходил из гостиницы. Ждал нас. Прислушивался к шорохам, посматривал в дверной глазок. Появился в нашей комнате сразу после того, как мы туда вошли.

– Как вы? – спросил тревожно.

– Наслаждались Ван Гогом, – мстительно сказал Финченко. – Ели пищу для настоящих мужчин.

Выглядел Сашук помятым. С похмелья, без денег. В рубашке без пуговиц и рассеченной бровью. Морячок съехал от него ранним утром.

– Ты только не извиняйся, Herr Scheiße. За часами пришел?

– О! А они у вас?

Поехали в рюмочную на Невском. Насладились внутренним убранством помещения, водкой и бутербродами. Побегали для поднятия адреналина по непрочному льду реки Мойки. Шел редкий снежок, искрившийся в свете фонарей. Мир казался задумчивым и дружелюбным.

В фойе гостиницы «Англетер» к нам подошел какой-то засаленный плюгавый мужик и вдруг заявил, что может с ходу дать нам психологические характеристики.

Мы с Лапиным заинтересовались. Банзай недовольно плюхнулся в кожаное кресло.

– Вы приезжие, – начал мужик. – Туристы. Из азиатской части нашей державы. Питер знаете плохо. Книжек читали мало.

Банзай пренебрежительно хмыкнул.

– Судя по тому, как вы подворачиваете джинсы, – продолжил экстрасенс, обращаясь к нему, – вы либо представитель средней прослойки рабочего класса, либо люмпен-интеллигент.

– А ты кто такой? – Финченко поднялся с места во весь свой недюжинный рост. – Правнук Есенина?

– Я дворянин, – гордо выпрямился мужичок. – Я горжусь тем, что мой дедушка никогда не работал!

– Буржуазные недобитки… – ворчал Банзай в самолете. – Говно нации. Работает таксистом, а все дедушку-дворянина вспоминает. Маразматики тут живут. Оладушки едят. Абсент пьют. Дегенераты…

Я слушал его краем уха, занятый сочинением письма своей пражской возлюбленной:

«…Тут холодно и сыро. Вчера мы повстречали родственника убиенного царя Николая Романова. Приятного, искреннего человека. Он сказал, что я, в отличие от своих друзей, еще не совсем потерян. А у вас в Чехословакии были цари? Их тоже убили? Я выписываю чешский журнал „Мелодия”. В последнем номере был отличный плакат с Фрэнком Заппой. Алена, ты любишь Заппу?»

Борман и Мюллер

Кошки в моей жизни – редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малахольный человек, вернувшись с зоны в 1986 году, закусил на спор живой кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Преступления он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.

Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, вселила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, – и на Нью-Джерси транзит, и на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Бегство от тоски.

Кто-то с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, отрубал головы топором на кирпичных плахах.