Стрижи

Теперь той прежней мамы больше нет. Я бы сказал, что теперь она уже вообще никто. Иными словами, есть лишь состарившаяся телесная оболочка, в которой невозможно угадать умную и красивую женщину, какой мама была раньше. И она вызывает у меня глубокое сочувствие. Если в детстве я в минуты озлобления желал смерти брату, то сейчас искреннее сострадание заставляет желать смерти маме – смерти, естественно, легкой, безболезненной и мгновенной.

Когда я был маленьким, мне было невыносимо видеть, как она нянчится с Раулито: берет его на руки, кормит грудью, целует с отвратительной нежностью, поет песенки и строит гримасы, пытаясь рассмешить… А меня терзала ревность, и хотелось колотиться головой о мебель.

Даже на пороге юности я продолжал цепко следить за мамой, чтобы проверить, поровну ли она делит свое внимание и свою любовь между нами. И если замечал, что брату повезло больше, начинал ненавидеть мать всеми силами своей души. Конечно, я скрывал эти чувства, так как боялся прогневить ее, ведь тогда она навсегда сделает своим любимцем Раулито.

Мама лупила нас по любому поводу. Но не потому, что была злой. Да и била небольно, мне иногда даже нравилось получать от нее затрещины – они как будто доказывали, что она переживает из-за моего поведения или сердится, а значит, я ей не безразличен. В маминых приступах гнева была своя красота. Часто они сопровождались причитаниями или даже слезами, как если бы кто-то ударил ее саму. Только со временем я стал замечать, что она подозрительно часто, хоть и не всегда, била нас с братом на глазах у папы, словно желая доказать тому, что вовсе не балует нас, как он утверждал. Отец был уверен: всякие там нежности только портят мужчин. Не раз случалось, что после взбучки мама тайком от мужа прижимала нас к груди или гладила по голове.

Во время вспышек ненависти я считал, что мама заслуживает наказания. И папа, сам о том не подозревая, брал на себя роль карающей руки. Наверное, еще и поэтому мне становилось с каждым днем все труднее ненавидеть мать, ведь у меня крепло убеждение, что рано или поздно она получает по заслугам, а это в моих глазах значило: недавно она повела себя неправильно, и папа, который нередко доводил ее до слез и которого она боялась не меньше, чем мы с братом, поквитался с ней за меня. Таким образом справедливость торжествовала, а моя ненависть таяла.

Маму никто не назвал бы святой. Недостаток физической силы она компенсировала изощренной склонностью к тайной мести. Все свидетельствовало о том, что она жила богатой внутренней жизнью, к которой никого не подпускала. И думаю, не лишала себя некоторых удовольствий, разумеется втихую. Я ее не осуждаю. А может, все-таки осуждаю, но у меня не хватает духу бросить в нее камень, это было бы низко, поскольку, каким бы суровым ни оказался мой приговор, он вряд ли будет более жестоким, чем выпавшая на мамину долю судьба.

Едва успев овдоветь, она ошарашила нас с братом откровенным признанием, что никогда не испытывала к отцу ничего похожего на любовь, даже в самом начале их супружеской жизни. Она вышла за него, не питая никаких иллюзий, а позднее очень сокрушалась и злилась, что в годы их молодости у нас в стране были запрещены разводы.

2.

Взявшись писать дневниковые заметки, я все-таки не чувствую полной свободы. Вот ты, мой сын, прочитаешь ли их, когда меня не будет на белом свете? Хватит ли у тебя ума и терпения, чтобы дойти хотя бы вот до этих строк? Да и поймешь ли ты что-нибудь?

Думая о тебе, я просто не могу не вспоминать, сколько раз ты срывал меня с резьбы.

Мне приходилось вести с самим собой титаническую борьбу, чтобы не возненавидеть тебя. И даже в самых трудных ситуациях я находил тебе всякого рода оправдания: бог не наградил нашего Никиту умом, мы с Амалией, как стало потом очевидно, не нашли верного подхода к его воспитанию и сами служили для сына не лучшим примером.

Но скажу откровенно: только совершенно непрошибаемый человек смог бы не возненавидеть тебя. Почему? Да потому, что трудно найти более отвратительное создание среди тех, кому выпало дышать воздухом нашей планеты. Заметки, которые я пишу ежедневно, должны содержать всю правду обо мне, и это будет печальная правда, горькая и отталкивающая. А моя правда о тебе заключается в следующем: переворошив как следует свою память, я не отыщу там ни одного дня, ни одного-единственного дня, когда бы ты не дал мне повода для ненависти. Я мог бы уже давно отмахнуться от сына, но не сделал этого. Потому что с самого начала твердо решил смириться с бременем отцовства, как смиряются с горбом за спиной.