Строчка до Луны и обратно

Что? О ком? Я терялся в догадках, только стоял на балконе, смотрел на их спины и ждал, когда он там наговорится.

Не дождался. Вдруг встали оба, поднялись по ступенькам и — нет их, скрылись в подъезде.

Больше часа не было деда. Звонит наконец, разведчик тайный! Входит, и не пойму, что с ним? Серьезный какой-то, озабоченный. Но потом, правда, улыбнулся, подмигнул даже:

— Ну, Петруха, нагляделся, насмотрелся — что на самолете том полетал. Куда как дальше видно с ихнего балкона. Такие дали заречные. Аж голова чуток закружилась. Кажись, и не бывал так высоко. Понравилось. Обратно в деревню на самолете полечу. А чего, грудных детишков возят теперь. Время такое. Полечу!.. Да, чего ж хотел тебе, Петруха, сказать? Вот что — плохие твои дела.

Снова загадка! Хоть бы сказал сразу. Притих я, насторожился, жду.

— С виду она, врать не стану, конечное дело — не Татьяна. Но душа ейная, внук мой золотой, — цветок раскрытый… Вот идешь, бывает, поутру, рано-рано, лугом некошенным, и стоят они, глядят, улыбаются, всему миру открытые, росой напоенные, первым солнцем обласканные — лютик ли желтый, колокольчик, анютины глазки. Идешь, смотришь на красу эту чистую, и ступаешь сторожко, чтоб случаем по вине своей, лености или глупой спеси — не смять цветок тот безвинный. Ты правду сказал, ростом Кира высокая, а все одно — цветок малый и чистый.

Дед все это говорил, тихо расхаживая по комнате, вздыхая, и не говорил даже, а словно читал стихотворение какое-то. Никогда я раньше не видел его таким. Подшутить, посмеяться, забавную историю рассказать — вот каким привык видеть его. А сейчас… Что с ним сделалось?

Дед умолк, а я не знал, что и сказать. Спросить — говорил ли он с Кирой обо мне, после всех его задумчивых и неторопливых слов показалось неудобным.

За обедом дед все-таки рассказал мне, как познакомился с матерью Киры, с сестрой Риммой из северного города Норильска. Рассказывал он без обычных шуток, и от него я услышал много такого, о чем и не знал совсем. Мать Киры не работает, инвалидную группу врачи ей назначили. Сказал, что она очень хорошая и душевная женщина, а вот с мужем неважно они живут, потому что он крепко попивает.

— Видишь, — сказал дед, — невеселые дела какие. А подумай: каково Кире приходится? Ее, Киру, внук мой хороший, забижать никак невозможно. Грех это.

— Она жаловалась, да? — спросил я.

— А зачем было ей жаловаться? Про тебя, мой хороший, ни словечка я не услышал. Как и нет тебя. Будто карандашиком вычеркнула. Потому и сказал я, что плохие твои дела.

— А ты, — спросил я, — тоже ничего не говорил?

— И я про тебя молчал. Чего ж говорить? Вам самим разбираться надо. Если не поздно.

Вечером я долго не мог уснуть. Что же получается? Кира от меня отказалась, карандашиком вычеркнула. С Таней теперь дружить? Почему бы и нет? Самая красивая девчонка двора. Точно, все ребята будут завидовать. А Кира… Так не хочет ведь. И не надо! Но чтобы окончательно уверить себя в том, что действительно «не надо», что на Киру мне начихать, я должен был на нее обидеться или хотя бы разозлиться. Должен был, а не мог.

Наверно, и дальше продолжал бы я мучиться, ничего не в состоянии решить. И день бы так прошел, и другой, и третий. Не знаю, сколько бы их прошло. И еще обнаружил бы я в Наташином ведерке конфеты и записку с обращением к «свободному гражданину». И отправился бы с красивой Таней сначала в универмаг за голубой тесьмой, а потом, может, и в кино. И ловил бы завистливые взгляды ребят. Так все и было бы, но…

— Петруха, хочешь расскажу, как я женился?

Это дед сказал мне утром, когда мы расположились за столом завтракать. Сказал своим обычным голосом, и мне сразу как-то легче стало.

Дед намазал хлеб паштетом, откусил, вынул крошку из бороды.

— Нет, поедим сначала. Это серьезный разговор.

— А чего глаза смешные были?

— Так она жизнь такая. Что арбуз полосатый. И горько, и смешно. Все рядышком, вперемежку.

Поел дед, усы и бороду полотенцем вытер.

— Я тебе сказывал, что был я парень молодец-удалец. И нраву веселого. Да и ласковое слово в кармане не прятал, за что девки и любили меня и погулять со мной за большую честь почитали. И сколько ходить бы мне в женихах — того я не знаю, да вот на двадцать третьем году пересеклись наши дорожки с Глашей. Не скажу, чтоб лицом она была краше других, только стал я к тому времени уже понимать, что красота — не главный у девки козырь. Красота, говорят, до венца. А вот как потом жить — не тужить, горя не знать и нраву веселого не лишиться? Вижу: вроде получается у нас песня. Свидимся с вечера, а расстаться никак не можем. Хоть утро встречай на бревнышке. И все больше разговоры промеж нас, шутки. Я говорун, а и Глаша не молчунья. Хотя и слушать умела. Большая мастерица была слушать. Просит бывало: «Расскажи, Проша, еще чего. Слушать больно тебя интересно». А я говорю: «Теперь ты рассказывай». — «Нет, говорит, лучше ты. А я послухаю». И смеется: «Знаешь, говорит, почему рот у человека один, а уха два? Чтоб услышать больше».