Строгановы: история рода

Скорбя о своём друге, генерал Илларион Васильчиков въехал в Париж во главе своих ахтырских казаков, одетых в коричневые доломаны с чёрной шнуровкой. На его мундире ещё оставались следы крови его юного адъютанта, и он был совершенно не расположен участвовать в представлении разряженного цивилиста, «щёголя», как их называли, который возник перед его лошадью, помахал цилиндром и, приветствуя его поклоном головы сквозь кружево своего крахмального воротника, прокричал, преувеличенно не выговаривая букву «р»: «Какая великолепная а’мия! Какой п’евосходный гене’ал!» В письме к своей семье генерал строго заметил: «Французы ведут себя не так, как это следовало бы благородной и патриотической нации».

В Париже, как и во всех других городах, строго следили за дисциплиной, обеспечить которую в деревне было, конечно, значительно труднее. Казаки мирно расположились лагерем на Елисейских полях и садились на лошадь даже тогда, когда хотели посетить кого-то, жившего на другой стороне улицы. Французы спокойно прогуливались среди них и могли только удивляться. Восклицание: «Быстро! Быстро!» часто можно было слышать в уличных кафе, когда русские всадники заказывали еду или питьё, не слезая с коней. После этого кафе стали называться «бистро», и вскоре было забыто, откуда возникло такое название.

Окружённый своим войском, вместе со всем своим офицерским корпусом Александр принял участие в традиционной пасхальной службе, которая проводилась на бывшей площади Людовика XV (позднее – площадь Согласия), на том же самом месте, на котором был обезглавлен Людовик XVI. Мести за разрушение Москвы не было.

Француженка мадам де Куани писала о царе в своих мемуарах: «Он проявил себя великодушным по отношению к Франции даже после сожжения Москвы, потому что он очень хорошо понимал, благодаря своему учителю Лагарпу, революционный и послереволюционный менталитет французов. Но в следующем году, после побега Наполеона с Эльбы и после предательства Нея, он уже больше не доверял им. В 1815 году он, хотя и не был их врагом, но больше уже не был и их другом».

В августе 1814 года Строганов, с характерной для него основательностью, руководил работой комитета по поддержке жертв войны. Однако туберкулёз, которым он был болен, вызывал у него всё новые приступы кашля и высокую температуру.

Один иностранец комментирует:

«Когда я приехал в Россию, он возбуждал зависть всех своих сверстников: он хорошо выглядел, был молод, состоятелен и трудолюбив. Он женился на очаровательной женщине, казалось, что перед ним открывается многообещающее будущее. Всё это улетучилось, а мысли, которые им теперь овладевают, должны носить глубоко христианский отпечаток, чтобы облегчить ему необходимое самоотречение».

Его врач оставил всякую надежду, тем не менее думали о поездке за границу. В мае 1817 года граф Павел, его жена и их племянник находились на борту корабля, который отплыл из Кронштадта. Первые дни на море принесли некоторое облегчение, но по прибытии в Копенгаген состояние здоровья графа ухудшилось. Так как Павел чувствовал приближение смерти и беспокоился о состоянии здоровья своей жены, он пожелал, чтобы она оставила его одного.

В многочисленных посланиях с выражением соболезнования оплакивалась его кончина:

«Он погас, как свеча. Он знал, что умирает, и попросил соборовать его. До самого конца он был в полном сознании. Он говорил по-английски с врачом, по-французски со своим племянником и по-русски с камердинером… Погребение состоялось в присутствии царя и великих князей Константина и Михаила. Царь был глубоко опечален смертью друга своей юности, а бедный Новосильцев казался безутешным… Немногие усопшие заслуживают такого всеобщего оплакивания, как граф Строганов, который, благодаря чертам своего характера и своим принципам, был уважаем всеми…»

Его характеризовали как человека «доброго, изысканного, легкодоступного. Он всегда отстаивал свои взгляды и не боялся говорить правду власть имущим мира сего. Отзывчивый к нуждам окружающих его людей, обладая ярко выраженным чувством долга, он был глубоко предан своему отечеству».