Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

Прибегая к литературной терминологии, можно сказать, что Сорокин написал прекрасный и во всех отношениях достойный роман-предупреждение. Он как раз созвучен той борьбе, которую ведут народы всего мира за свободу, за право строить свою жизнь на основаниях социальной справедливости и гуманизма.

Менее выразительна и как-то измельчена сюжетная линия Сорокина. Он как раз больше «рассказан», чем показан, особенно это касается его видимо незаурядного прошлого, мелькающего, как слайды, локальными эпизодами. Разные его литературные опыты и жанры — это какое-то метание, суета, заготовки.

Не в том дело, что он нереален, что это неправда или фальшь. Он и впрямь взят из жизни. Речь о том, что вся эта линия не достигает уровня той фантастической, связанной с Баневым. Творец рукописи из синей папки, рукописи яркой, озорной, смелой, кажется человеком более скованным, комплексовым, задавленным рутиной так, что приходит на мысль, будто не он Банева написал, а Банев Сорокина.

Парадоксально, но факт, что Сорокин все-таки ремесленник, отважившийся на творческий акт — об этом под занавес упомянуто, — Банев же, при всех его склонностях к компромиссу, битый, тертый и пуганый, несомненный талант, который не принудить к ремесленничеству. Как он ни уговаривает себя проникнуться идеологией Президента, он может писать только, когда его начинает от нее тошнить, то есть писать, что чувствует и думает. К тому же постоянно «бренчит», «болтает», взрывается, выходя из рамок принятого и дозволенного. Сорокин, как ни хорохорится, как ни презирает «литературную шатию», все время оказывается на побегушках то у Михеича, то у совсем уже ничтожного Кудинова, то маниакально травмирован везде возникающим клетчатым пальто. (Кстати, это литературный штамп, реальность же — безукоризненный костюм клерка с белой сорочкой и строгим галстуком и среднестатистическое правильное лицо робота.)

Вообще в большинстве случаев действия Сорокина пассивные, то есть кем-то инспирированные и направленные, что снова ставит его в невыгодное положение по сравнению с Баневым, если и подчиняющимся, то любви к Диане, возмущению сердца, темпераменту.

При всем том эти герои подобны, но подобны невыгодно, как оригинал и копия. Тут что-то надобно предпринять, либо резче их расподобить, либо острее связать и сопоставить, перелив энергию друг другу.

Не подумать ли и о таком варианте? Назвать, скажем, весь сборник «Повести из синей папки», приписав Сорокину и две других и отведя ему какую-то роль в них, может быть, даже пунктиром отождествив с Кандидом. Ему не хватает тайны или хотя бы намека на более мощные, пусть и нереализованные потенции. Или озорства, или яркости, или бзика, которые убедили бы нас, что именно он автор «Хромой судьбы», что он мог ее написать. Пока что его создание кажется настолько выше, сильнее и значительнее автора, что мы вправе заподозрить не вполне органический конструктивный момент соединения двух линий разной интенсивности и творческого уровня, при всем том, что, как уже говорилось, есть обоснованные внешние и внутренние мотивировки для этого.

Кое-что в двух линиях следовало бы и в деталях расподобить. В фантастическом, по всем признакам «западноевропейском» сюжете едва ли уместна скрытая цитата из Горького «человек — это звучит гордо» (134); «Внимание! При обстреле эта сторона особенно опасна» (384) — из блокады Ленинграда; «черносотенцы» (205) — организация русская; «кровь христианских младенцев» (235) — формула из дела Бейлиса.

Думается, в фантастической модели должны быть и более обобщенные понятия, связанные с националистическими предрассудками, национальной враждой, ксенофобией. В сегодняшнем мире все есть и на всякий вкус: ненависть к белым, и ненависть к черным, и ненависть к желтым, к арабам, евреям, латиноамериканцам, янки, русским… Нужны более емкие формулы, осуждение самого принципа, а не локализация его.

Режет ухо Сортир Сортирович Унитазов (285) и некоторые другие фамилии и прозвища, в них больше брани, чем фантазии. Не изменяет ли тут авторам вкус?

Каков общий итог?

Есть книги читаемые, малочитаемые и нечитаемые вовсе. Фантастика читается вся, и самая хорошая, и самая плохая. Одним своим крылом она касается высокого эпоса, как Гомер и Библия, другим уходит в массовую культуру, где владычествуют рокамболи, пинкертоны, фантомасы.

<…>

Фантастика Стругацких серьезна. Это социальная фантастика, по своему происхождению связанная с многовековой традицией утопической литературы, сыгравшей такую важную роль в истории общественной мысли, ищущей пути в будущее. Наконец, фантастика Стругацких по художественному уровню может соперничать с лучшими образцами этого жанра.

Большинство указанных недостатков относится не к категорическим требованиям переделки, а носит характер пожеланий, которые могли бы сделать талантливые произведения, с моей точки зрения, более цельными и совершенными. Хотя, я понимаю, такие пожелания не обязательно могут совпасть с внутренним ощущением и намерением как самих авторов, так и других читателей.