Структура и смысл: Теория литературы для всех

Фрейдист увидит там подавленные инстинкты и трансформированные неврозы, последователь Юнга – культурные архетипы, гадалка – будущие события, ребенок – всего лишь интересную историю и т. п.

П. Флоренский сопоставляет сон с иконой по признаку «границы между миром видимым и миром невидимым»[633]. Б. Успенский усматривает параллелизм между восприятием сна и восприятием истории, поскольку они «моделируют наши представления о иной действительности»[634].

Предельной в этом ряду оказывается метафора «жизнь есть сон», придуманная Кальдероном (правда, с опорой на тысячелетнюю традицию, идущую еще от античности) и философски обоснованная А. Шопенгауэром.

«Таким образом, хотя отдельные сновидения и отличаются от действительной жизни тем, что входят в связь опыта, беспрерывно длящуюся в жизни, и пробуждение указывает на это различие, тем не менее такая связь опыта принадлежит действительной жизни как ее форма, и сновидение, в свою очередь, также обладает в себе связью, которую может противопоставить ей. Если стать на точку зрения вне жизни и сна, то мы не обнаружим в их существе определенного различия и должны будем признать, что поэты правы, утверждая, что жизнь есть длинное сновидение»[635].

Не сон ли жизнь и здешний свет?
Но тот, кто видит сон, – живет.

(Н. М. Карамзин, 1825 г.)

В свете этой рамочной метафоры уже не покажется странным отождествление сна с искусством и – у́же – с литературой.

Уже Шопенгауэр превратил метафорический двучлен в трехчлен: «Жизнь и сновидения – страницы одной и той же книги»[636].

А. Ремизов, автор уникальной в своем роде книги-исследования сновидений «Огонь вещей», заявлял: «Творчество Гоголя представляю себе как ряд беспробудных сновидений с пробуждением во сне. Всякое творчество воспроизводит память; память раскрывается во сне»[637].

Упомянутый Борхес (еще один писатель, который постоянно обращался к сновидениям как источнику творчества и материалу исследования) определял автора «Дон Кихота» и его героя как «сновидца и его сон», а Шекспира – как поэта, который «двадцать лет провел, управляя своими сновидениями»[638].

Ю. М. Лотман завершал заметки о сне как семиотическом окне утверждением связи между сном и искусством: то и другое – нереальная реальность[639].

«Экая славная вещь сон, подумаешь! Вся жизнь наша сон, и лучшее в ней опять-таки сон. – А поэзия? – И поэзия сон, только райский» (И. С. Тургенев. «Андрей Колосов»).

В подобных суждениях можно усмотреть нечто большее, чем парадокс, превратившийся в трюизм (как в трюизм превратилось сравнение «жизнь есть сон»). В пользу сопоставления можно привести достаточно весомые аргументы.

Сон, во-первых, абсолютно индивидуален, если не уникален. Даже сам сновидец, не говоря уже о других, как правило, не способен вернуться в свой сон, но может лишь увидеть что-то похожее заново. «Следовательно, это принципиальный „язык для одного человека“. С этим же связана предельная затрудненность коммуникативности этого языка: пересказать сон так же трудно, как пересказать словами музыкальное произведение»[640], – развертывал Лотман свою параллель.

Это справедливо, однако сравнение сна с искусством вообще представляется широким и неопределенным. Музыкальное произведение можно услышать или сыграть самому, а иных способов приобщения другого к моему сну, кроме пересказа, не существует. Станцевать, сыграть или спеть, сфотографировать или снять сон невозможно (во всяком случае, это требует гораздо большей условности и вторично по сравнению с пересказом). Мой сон, таким образом, становится доступным другому, включается в коммуникативную ситуацию лишь в форме рассказа, повествования.

Во-вторых, словесный образ, как и сон, видим неким внутренним интеллектуальным зрением; его восприятие не тотально, а пунктирно, фрагментарно и никогда не достигает интенсивности прямого чувственного восприятия. Во всяком случае, во сне мы видим, слышим, говорим по-иному.

В-третьих, литература (а не искусство вообще) подчиняется критерию достоверности, правдивости, а не истинности (невозможно «проверить» литературный образ или чужой сон, можно в него лишь поверить).

Наконец, эмпирическое время сновидения (даже если его можно зафиксировать) никак не входит во время сна. Они разноприродны. Точно так же время чтения – и это пока плохо осознано – никак не связано с сюжетным временем, они тоже имеют разную природу.

Таким образом, на выходе, для другого, в прагматическом аспекте сон есть первая литература, попытка с помощью слова, в линейном развертывании речи передать объемное, чувственное восприятие мира, никогда не достигающее его реальности для сновидца, но стремящееся к этому пределу.

Утверждение литература есть сон ничуть не менее и не более парадоксально, чем иные (жизнь есть сон, смерть есть сон, история есть сон).