Структуры повседневности: возможное и невозможное

26 марта 1985 г.

Поль Бродель, подарившей мне возможность создать и эту книгу

Введение

Когда в 1952 г. Люсьен Февр доверил мне написание этой работы для только что начатой им серии «Судьбы мира», я, конечно, не представлял себе, в какое нескончаемое предприятие ввязываюсь. В принципе речь шла о простом обобщении данных из трудов, посвященных экономической истории доиндустриальной Европы. Но, не говоря уже о том, что я часто испытывал потребность обратиться к источникам, признаюсь, что по ходу исследования меня разочаровывало прямое ознакомление с так называемыми экономическими реальностями в период между XV и XVIII вв. Разочаровывало по той простой причине, что эти реальности плохо укладываются, а то и вовсе не укладываются в традиционные классические схемы — ни в схему Вернера Зомбарта (1902 г.), снабженную обильными доказательствами, ни в ту, которую создал в 1928 г. Иосиф Кулишер. Не укладываются они и в теории самих экономистов, рассматривающих экономику как некую однородную реальность, которую допустимо извлечь из ее окружения и которую можно и должно оценивать такой, какова она есть: ведь ничего нельзя понять вне чисел. Развитие доиндустриальной Европы (рассматриваемой в отрыве от остального мира, как будто бы его и не существовало) предстало бы в виде ее ускоренного вступления в рациональный мир капиталистического рынка, капиталистических предприятий и инвестиций вплоть до самой промышленной революции, разделившей историю людей на две части.

На самом же деле доступная наблюдению действительность до XIX в. была намного сложнее. Разумеется, можно проследить эволюцию или, вернее сказать, несколько эволюций, которые соприкасаются друг с другом, стимулируют друг друга, даже противоречат друг другу. Иначе говоря, признать, что существует не одна, а несколько экономик. Та, которую описывают предпочтительно, — это так называемая рыночная экономика, т. е. механизмы производства и обмена, связанные с деятельностью людей в сельском хозяйстве, с мастерскими, лавками, с биржей, банками, ярмарками и, разумеется, с рынками. Именно с этих ясных, даже «прозрачных» реальностей и с легко улавливаемых процессов, которые их питают, и началось складывание понятийного аппарата экономической науки. Таким образом, она с самого начала замкнулась, ограничив себя неким избранным полем зрения и исключив из рассмотрения все другие.

А ведь под рынком простирается непрозрачная для взгляда зона, которую зачастую трудно наблюдать из-за отсутствия достаточного объема исторических данных. Это та элементарная «базовая» деятельность, которая встречается повсеместно и масштабы которой попросту фантастичны. Эту обширную зону на уровне почвы я назвал, за неимением лучшего обозначения, материальной жизнью, или материальной цивилизацией. Двусмысленность такого выражения очевидна. Но я полагаю, если мой взгляд на вещи будет принят в отношении прошлого — как, по-видимому, разделяют его некоторые экономисты в отношении настоящего, — что рано или поздно отыщется более подходящая вывеска для обозначения этой инфраэкономики, этой второй, неформальной, половины экономической деятельности, этой экономики самодостаточности, обмена продуктов и услуг в очень небольшом радиусе.

А с другой стороны, над обширной поверхностью рынков — а не под нею — возвышаются активные иерархические социальные структуры. Они искажают ход обмена в свою пользу, расшатывают установившийся порядок. Стремясь к этому, а порой и не желая того специально, они порождают аномалии, «завихрения» и дела свои ведут весьма своеобразными путями. На этом верхнем «этаже» несколько крупных купцов Амстердама в XVIII в. или Генуи в XVI в. могли издали пошатнуть целые секторы европейской, а то и мировой экономики. Таким путем группы привилегированных действующих лиц втягивались в кругооборот и расчеты, о которых масса людей не имеет понятия. Так, например, денежный курс, связанный с торговлей на далекие расстояния и запутанным функционированием кредита, образует сложное искусство, открытое в лучшем случае немногим избранным. Эта вторая, непрозрачная зона, которая, находясь над ясной картиной рыночной экономики, образует в некотором роде верхний ее предел, представляется мне, и читатель это увидит, сферой капитализма по преимуществу. Без нее капитализм немыслим; он пребывает и процветает в ней.