Струна

– Да вы кто такие?! – вдруг взорвалась Аня, выскочившая наконец наружу, краснея пятнами, подняла руку с баллончиком. – Какое право вы…

– Стой! – крикнул, предупреждая, широкоплечий, низенький и сделал шаг наперерез. – Мы дезертиров ловим. Ясно, девка?

Он соскользнул пониже взглядом, по дубленой курточке, рейтузам, ее сапожкам.

– Постой, ты постой. Продолжай, сержант.

Я понял: вот их старший и дальше качать права нельзя.

Я вынул паспорт.

– Та-ак, – листая, протянул сержант. – Валентин Владимирович? Так, – повторил он, глядя на фотографию, потом на меня. – Откуда паспорт?! Быстро! Отвечай! Где взял?

– Я?…

Мощный звук – вовсе не автомобильного мотора – к нам вынесло от реки, оттуда вылетела и повисла чуть не над головами светло-зеленая рыба с длинным, тонким, загнутым вверх хвостом. Над металлической этой рыбой вертелась бешено мельница лопастей.

– Кончай!.. – крикнул низенький, дергая вперед автомат.

Но они уже бежали, сержант и худой, высокий к лесу, пригибаясь. Низенький повернулся и, так же петляя, вроде под пулями, – бросился вслед.

Вертолет сделал плавный круг над машиной и поднялся выше, еще выше – странная рыба с окошками, с колесами на животе, поплыл к лесу.

– Скорей, скорей! Садитесь! – закричала Аня, я прихватил отброшенный в сторону паспорт, и мы скорей полезли в машину, она сорвалась с ходу, и уже подпрыгивало в удлиненном зеркальце на лобовом стекле Анино лицо, уменьшенное этим панорамным зеркальцем, маленькое, почти с кулачок, сморщенное, с несчастными, моргающими глазами. Она плакала.

А ведь я тоже помню свою маму. Да и своего отца, еще совсем молодыми!.. Как отец приехал к нам: худенький, такой радостный, белокурый. А мы, пацаны, сидели в пыли по-турецки, продавали мыло-кил, его лепили из какой-то скользкой темной глины.

Мама работала через дорогу, в поликлинике, а я стою, наконец-то, на крыше ее поликлиники, и внизу, как лилипуты: моя мама, мой папа, соседка тетя Люба, они просят меня сойти к ним.

Вот что писал мне оттуда отец (так, кажется, еще недавно): «Я хожу по нашему городу, где прожил уже три четверти века, но люди на улице мне неизвестные, потому что близкие, все, кто помнил меня, они только на кладбище».

Машина почти что уперлась в замкнутые ворота усадьбы лесника и, качнувшись, встала. Глухой забор был из ошкуренных, проточенных жуками бревен, наверху, на серых бревнах торчала колючая проволока.

– Тарзан! Тарзан! – позвала Фая собаку, послушала, высвободив ухо из-под платка. Громыханья цепи или лая в ответ не было.

Фая прислушалась еще.

Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку сбоку ворот и отвернула деревянную вертушку.

Мы прошли. Под ногами вздрагивали и заскрипели ледяные доски настила, на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.

Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у одной развевалась в клюве размочаленная веревка.

С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила наверху, хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в одном окне сидел над цветами непонятно на чем попугай. Он был белый, сидел опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.

Баба Фая боком, пыхтя влезла на крыльцо и стала дергать, а потом кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.

Я пошел наконец – Аня следом – вокруг дома, заглядывая в каждое окно. Но ничего там не было видно, стекла запотели. Между рамами лежал вместо ваты бледный зеленоватый мох, я прижался к холодному стеклу лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.

– Что это… – тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.

Поодаль был небольшой холм, он был укрыт еловыми лапами. Сверху торчала новенькая прямоугольная жестянка.

– «Егоров Захар Лукич», – прочел я, нагнувшись. – Восемь… Восемь дней только. – Я показал на дату на жестянке.

– Это лесник?… – Аня тронула меня за рукав.

– Не знаю, – прошептал я.

Опять стало слышно, как баба Фая с той стороны затарабанила в дверь.

– Пойдемте… – умоляюще потянула Аня меня за рукав. – Поищем маму.

Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую дверь.

Было темно и пахло сыростью, подгнившими овощами. Я распахнул пошире дверь: под ногами расползалась разноцветная куча.

Я наклонился и протянул руку. Это была проросшая картошка, наверное разных сортов.

Из грязной кучи вверх поднимались фиолетовые небольшие ветвистые рога и тут же – белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто вся куча под ногами была в бутонах.

– Погодите, – сказала Аня, не поворачиваясь. Она плечом прислонялась к косяку, платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы свесились на половину лица. – Там… Это, наверно, запах?

– Какой запах… Стойте! – крикнул я, видя, как она вдруг гнется вперед, у нее подламываются колени. – Слушайте… – Я схватил ее.