Струна

– Вставайте! – закричал я в отчаянии, потому что не мог больше удерживать: она выскальзывала, обвиснув и оседая в картошку, неправдоподобно тяжелая, вверх поднималась одна дубленая куртка.

– Вставайте! – кричал я. – Вставайте! – На ее скуластых щеках под совершенно мертвыми приоткрытыми глазами стали уже проступать пятна веснушек.

Я выволок ее из сарая и усадил в сугроб как мешок, придержал за плечо. Набрал полную пригоршню снега и принялся, не разбирая, тереть лоб, нос, щеки. Голова ее моталась из стороны в сторону под моей рукой.

Когда подтянула она, наконец, ноги к животу и стала оттирать ладонью и отплевывать снег, подбирая пальцем пряди волос, я присел около на корточки.

Ее лицо было все красное и вовсе не такое молодое, она смотрела на меня с испугом.

– Господи, – сказал я, – да ведь я тоже испугался, слушайте, у вас бывает такое?

– Нет. А что было? Я ж спала. Но тут какая-то тетка стала кричать и таким грубым голосом, чтобы скорей убиралась отсюда! Убиралась скорей отсюда.

– Валя!!! – Я услышал, как зовет меня оробевшая баба Фая, но почему-то совсем близко от сарая. – Никого нет… Валя!! – Выходит, она тоже пошла вокруг, но только с той стороны. – Анюта! Анюта…

Я приподнял Аню за локти из сугроба. Потом передал Фае и вошел – еще раз проверить – в картошку.

В полутьме я обшаривал сарай, поскользнулся, зашиб ногу, наконец вылез, безнадежно мотая головой.

Когда мы вдвоем помогли Ане сесть в машину на бабы-Фаино место, я обошел, еще прихрамывая, спереди и влез внутрь, стиснул руль и посмотрел, прищурясь, на ключ зажигания. Потом на рычаг скоростей.

А ведь я до сих пор помню, как плакали бабы: «Смотрите – дети!»

Мы шли, стриженые и в оборванных ватниках, а бабы плакали: «Дети…»

Мы, городские, были высокие, но сзади шли маленькие, деревенские, без шапок. Действительно дети. В команде призывников никому еще не было восемнадцати в сорок третьем. Все ведь были когда-то детишками из последнего поколения войны.

Надо было, конечно, чтобы они не поняли, что мне нельзя доверять машину. Я посмотрел искоса на Аню рядом: она сидела без платка, с закрытыми глазами, втянув голову в плечи.

Я включил зажигание и тронул рычаг. Нет, сперва надо нажать на педаль сцепления. Сколько же лет я не водил машину?

Мы отъехали наконец. Но… Как мне сказать, чтобы она вместо меня смотрела по левую руку? Я ехал покамест медленно.

Но все-таки главное: куда?

– Я даже на колени, верьте, становилась, – сказала вдруг, открывая глаза, Аня, – просила, я просила… – Она ко мне не поворачивалась.

– Кого просили?

– Мужа. Чтобы маму не травил, чтобы…

– Ой, милая, – наклонилась к ней Фая сзади, трогая за плечо. – Она ж не в себе, она говорит, что ты ее бьешь в городе!

– Я?!

– Аня, пожалуйста, – перебил я, – пожалуйста, смотрите по левую руку. Я слева не так хорошо вижу.

– Остановитесь! – Она затормозила сама, резко, и, через меня перегнувшись, застучала костяшками пальцев по стеклу. – Дедушка!.. – закричала она. – Дедушка, остановитесь!

Я тоже всмотрелся, приспуская стекло: остановился большой дед с бородой, в шапке с ушами нарастопыр, опираясь на палку, в обтрепанном полупальто, перешитом явно из шинели.

– Дедушка, вы тут женщину не встречали, дедушка…

Дед, не двигаясь и не отвечая, исподлобья глядел на нее.

– Да чего ж ты не отвечаешь, а, дед? – спросил и я с досадой.

– А пошли б вы к Евгенье Марковне, – сказал наконец дед устало. – Надоели. – И отмахнул палкой, чтоб скорей проезжали мимо. – К Евгенье Марковне. Фьию! Я-то чую, где ночую. Пошли!

Аня отодвинулась от окна и убито поглядела на меня. Я слышал, какое прерывистое, жалкое у нее дыхание, ее лицо было совсем близко.

Винтовая лестница в квартиру моего молодого французского коллеги в провинции была без перил, узкая, а кругом белые-белые, гладкие стены… «Осторожно, закружится голова». – Он хорошо говорил по-русски.

Лестница вздымалась, и мы бесконечно, все поворачиваясь, вонзались, поднимаясь вверх…

Дом был старый, похоже шестнадцатого века, с улицы двухэтажный, на фасаде деревянные косые кресты. А тут ступени покрыты пластиком и квартира современная с компьютером, стоящим в кабинете на столе.

Я прошел вдоль книжных полок и заглянул в окно во двор. Как в яму…

Тут мы были не на втором, на четвертом этаже. Двор внизу был такой же, как и наши дворы, со строительным мусором, с почтовыми ящиками на всех дверях. Под нами из одного окна в другое была протянута веревка, на ней, обвиснув, сушились джинсы.

– Спокойно. Давайте спокойно, – сказал я, отодвигаясь, наконец, от нее. – Дорогие вы мои женщины, Аня, давайте спокойно… – И, стянув с головы свою нелепую вязаную шапочку вытер изо всех сил шерстью лоб, изо всех сил замотал головой.

Потом натянул ее обеими руками на уши, эту рогатую вязанку с надписью ski – лыжа, – и тронул машину.

– Спокойно, прошу вас, пожалуйста! – еще раз повторил я.

Теперь я двигался получше по проселку, но все так же взглядывал, сощурясь, влево. Становилось как-то все сумеречней, хотя белели вокруг снега. Темнело очень рано. Было, наверное, всего часа четыре или даже половина четвертого.