Струна

Мне жарко, я одет по-зимнему тогда как на улице слякоть, моросит мелкий дождь.

Я расстегиваю молнию. Под курткой свитер, под брюками тренировки. Хорошо, что эту мягкую лыжную шапку и перчатки можно засунуть куда-нибудь, и, наконец, засунул в карманы.

Рядом садится кто-то, я слышу возле локтя возню. Женщина держит на руках собачку, у которой лицо как человечье или как у маленькой обезьяны с очень большими, такими печальными глазами. Нос черненький, приплюснутый. Это боксер.

– А почему он грустный?

– Это девочка, ей укол сделали, знаете, ей всего два месяца.

– А сколько ж это будет по-человечьи?

Я смотрю на собачку, глаза ее помаргивают иногда.

– Ну, эта порода считается самой умной. Вот вы не поверите, у моей знакомой, знаете, собака умирая сказала: мама.

Я выхожу – моя остановка, киваю этой женщине на прощанье, она кивает мне.

Переход. Народу по-прежнему мало. Стоит у стенки человек с плакатом на палке. Он в военном зеленом бушлате, но ушанка гражданская. Он ничего не продает.

Как будто он кое-что знает, чего не знают другие, и улыбается про себя подслеповатыми глазами. На плакате вырезанная, наверно, из журнала икона и печатными синими буквами вокруг: Это Матерь Божия живая. Она нам поможет во всем.

В ушах гремит, – я вскочил в поезд, вагон качает. Я ищу глазами людей одетых, как и я, по-зимнему. Но их нет.

В вагоне почему-то свет гаснет. Поезд с грохотом мчит в туннеле, я гляжу направо, потом налево: в соседних вагонах свет по-прежнему горит. Но такое, говорят, в последнее время часто бывает.

В переднем от меня вагоне среди одетых по-летнему вижу двух женщин в зимних шапках, в заднем – молодого человека в лыжной шапочке. Как мало.

Таня сказала: «Я знаю, ты мне никогда не простишь, если я тебя задержу. Только помни…» Что «только помни»?!

Опять переход – лестница вверх, наконец эскалатор, затем длинный, узкий вестибюль, он – весь! – переполнен народом…

Люди в штормовках, они идут, в ушанках, в болотных сапогах, с торбами, женщины с рюкзаками. Сплошной поток туда, к выходу, перекрикиваются, машут руками, молодые хлопают по плечам знакомых.

Все стены густо облеплены белыми длинными бумажками. Возле них кучки людей. Или читают, или стоят лицом к потоку, ожидая своих.

Я ищу тоже, но лица незнакомые. У меня нет «своих». Я один. Меня несет поток, меня выталкивают наружу.

Прямо в лицо ветер, очень сырой, морось. Из вестибюля – свет. Толпа вокруг, на улице, почти вплотную. Штормовки, шапки, над ними зонты. Выкрикивают, узнают и – в поток.

Все туда, через дорогу. Это узкий проезд, слева от высотного дома. Темнота, чавкает под ногами грязь.

Все сжимаются еще плотнее: черное что-то перегораживает часть проезда. Автобус, что ли, опрокинутый?… Не понять.

Кто-то стоит сбоку, голос молодой:

– Скорее! Там оружие раздают!

И наконец улица. Она широкая, асфальт под ногами. Впереди прожектора, левей светятся окна домов, правее прижались машины гуськом, носами навстречу мне.

У передней капот вмятый от удара и на паутине треснувшего лобового стекла плакат на липучках: «Фашисты не пройдут!»

А музыка все ближе. Пляшут кришнаиты, развеваются белые рукава, бьют барабанчики. За ними желтые громадные подъемные краны, установленные поперек. Наверху сидят мальчишки, они поют под гитары. Это над ними прожектора.

Я не останавливаюсь, двигаюсь в толпе. Она разбухает, растекается, она собирается кучками возле кранов, и в каждой, подставляя ухо, под зонтами слушают транзистор.

– Кто это говорит?

Мне кивают как своему знакомому и отвечают сразу. Я иду дальше. Потом опять спрашиваю:

– Кто это говорит?

Совсем близко – «Полундра! Поберегись!» – едва не задев, несут длинную трубу несколько человек, двое среди них бородатые. Я пристраиваюсь сзади, попадаю в ногу, наконец обхватил трубу.

Мы идем. В проход между задними бортами, – похоже, грузовиков.

– Ребята, марлевые повязки от газов! Ребята, там в отряд записывают!

Я оставляю трубу.

– Скажите, это вы записываете в отряд?

(Надо было надеть орден. Что я был военным. Первой степени, «Отечественная война».)

– Офицер?

Свет от карманного фонаря бьет мне прямо по глазам.

– Нет, офицером я не был. Но, понимаете…

– Понимаю. Отец, – говорит он мне тихо, – уходите. У нас самому старшему тридцать три года. Если по приказу бежать придется, отец, мы ж не сможем вас бросить. Уходите, отец.

Мне однажды сказали, что из всех святых самый почитаемый в Париже, а может, я перепутал, во всей Франции – Сен-Антуан. У него на статуях темное лицо, или действительно он был темнокожий? И всегда он читает книгу.

Я сижу на скамье в полутьме, дальше – витражи синеют квадратиками между высоченными колоннами. Я смотрю на статую, она совсем рядом, у ближайшей колонны на возвышении. Маленькая. Ее обступают, и колышатся там огни от свечек.

Аня… Разве я был бы счастлив? Не знаю. Разве это была любовь? Я не знаю. Только рано или поздно, под старость или когда еще не так много лет, то, что не сбылось, оно тебя зовет. Но ведь каждый человек делает те ошибки, которые он сам заслужил.